Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - Рудольф Риббентроп

Следует в данном месте особо отметить, что защите так называемых «главных военных преступников» в Нюрнберге в 1946 году, то есть тоже и министра иностранных дел Германии, всякое упоминание о Версальском договоре было прямо запрещено[38]. Обвинение предъявило сей договор чуть ли не как доказательство номер один и инкриминировало подсудимым нарушения его положений, не позволив защите привести обратные доказательства. «Суд не станет вас выслушивать, если Вы представите, что Версальский договор являлся незаконным или в каком-то отношении несправедливым», — заявил председательствующий судья![39] Что некий постоянно громко заявляющий о себе современный немецкий историк выступил со сногсшибательным утверждением, будто бы то, что со странами-победительницами невозможно было обсуждать условия Версальского договора, объясняется лишь высокомерием министра иностранных дел Германии графа Брокдорфа-Ранцау, будет упомянуто здесь лишь в качестве забавной арабески духа времени в смысле «political correctness»(«политической корректности»)[40].

Согласно вышеизложенному, было предсказуемо, что европейская политика на десятилетия вперед будет определяться через усилия немецкого правительства по пересмотру невыполнимых финансовых и военных условий Версальского договора. Насколько были обоснованны требования ревизии, доказывается хотя бы тем, что уже в 1932 году (11 декабря 1932 года) — таким образом, до Гитлера — равенство в сфере вооружения было официально обещано рейху. Кроме того, должна была быть подведена последняя черта под репарациями.

Версальский договор давно стал достоянием истории. Кстати, уже в самом начале ряд англосаксонских политиков и ученых подвергли его аргументированной и острой критике. Так, во время заключения Версальского договора известный английский экономист Джон Мейнард Кейнс, чьи мысли в отношении экономической и финансовой политики доныне актуальны, высказался следующим образом:

«Существует не так много исторических событий, в отношении которых потомство будет иметь еще меньше оснований для прощения. Война, ведшаяся якобы для защиты святости международных договоров, закончилась тем, что победоносные защитники этого идеала открыто нарушили один из самых священных договоров»[41].

Кейнс в качестве члена британской делегации по ведению переговоров в Версале должен был знать, о чем говорит. Не в последнюю очередь он имел в виду нарушение обещаний, сделанных немецкому народу в обмен на «справедливый мир» в «14 пунктах» Вудро Вильсона в 1918 году; к ним, например, относилось «право народов на самоопределение».

Все же Германский рейх из доверия к «14 пунктам» президента США Вильсона сложил, после продолжительного обмена нотами с ним, оружие и, таким образом, отдался на милость победителей. Вильсон недвусмысленно заявлял, что принятие его условий откроет дорогу для мирных переговоров. В противном случае, и здесь впервые появился термин, обернувшийся впоследствии столь роковым, он добьется «безоговорочной капитуляции» Германии. Перед лицом таких перспектив правительство Германии подписало соглашение о перемирии в ожидании мира на основе переговоров. Оно было, как писал мой отец, «жестоко разочаровано».

Центр Европы, поделенный Германский рейх, был в полном объеме разоружен и, таким образом, принимая в расчет военную мощь его соседей, лишен власти. Армия, «рейхсвер», сокращалась до численности в 100 000 человек. Она не имела тяжелой артиллерии, танков, все известные к тому времени виды «тяжелых вооружений» были запрещены. Военно-воздушные силы были целиком и полностью запрещены. Военно-морские силы не должны были превышать 15 000 человек, на них налагались также и другие серьезные ограничения. Они не могли иметь ни крупных судов, ни подводных лодок, ни военно-морской авиации и так далее.

Западная граница империи была по Версальскому договору полностью демилитаризована. В зоне, чья граница пролегала в 50 км к востоку от Рейна, не имели права располагаться гарнизоны рейхсвера и другие военные объекты, не говоря уже об укреплениях. Стоит напомнить, что Рур уже в 1923 году был под надуманными предлогами оккупирован, так как не случилась поставка некой партии древесины. Английский дипломат Джон Брэдбери, оказавшийся в этом вопросе в меньшинстве среди бельгийских и французских коллег, говорил о наихудшем использовании древесины со времен постройки троянского коня[42]. Но даже в Восточной Пруссии, отделенной от рейха так называемым «польским коридором», были запрещены пограничные укрепления, благодаря чему эта провинция оставалась совершенно беззащитной от любого польского посягательства. Другими словами, в центре Европы существовал «доведенный до совершенства вакуум власти», что в условиях того времени представляло латентную угрозу политической стабильности в Европе. Военный нажим Франции на рейх был в любое время возможен. Так же, как каждому Веймарскому правительству приходилось и после плебисцитов 1920 года считаться с польскими аппетитами в отношении имперских земель[43].

Посмотрим внимательно на политическую карту Европы 1933 года и представим себе соотношение военных сил, каким оно сложилось в начале 1930-х годов. Вывод может быть лишь один: военно-политическая ситуация рейха была отчаянной. Не только два важнейших промышленных района Германии, а именно Рурская область на западе и Верхнесилезский промышленный район на востоке, были, при невозможности их оборонять, беззащитны от посягательств Франции или Польши и Чехословакии; но и, сверх того, у рейха вовсе отсутствовали какие-либо средства сдерживания военных акций упомянутых государств.

Особенно весомой в этой — в прямом смысле — «бессильной» ситуации являлась изоляция рейха или, выражаясь точнее, изоляция рейха была неизбежным следствием его военного «бессилия». Отец цитировал слова Гитлера, произнесенные во время их первой беседы о внешней политике: «Германия снова должна стать сильной, иначе она никогда не приобретет друзей (…)».

За высказыванием Гитлера стоит описанная выше традиционная дилемма немецкой внешней политики. И не Гитлером она была создана, а обуславливается геополитическим положением Германии и ее заданным весом: с одной стороны, определенный силовой потенциал — это предпосылка для того, чтобы обладать «способностью к заключению союзов» и утвердиться в центре Европы, с другой стороны, озабоченность как раз этим потенциалом отпугивает искомых союзников. И здесь еще совершенно не освещена проблема, которую для политической стабильности и безопасности в Европе уже в начале 1930-х годов представлял Советский Союз, — все же мировая держава, находившаяся под господством исключительно агрессивной идеологии.