Овечья шкура - Елена Топильская

— И мне зашли.

— Зашлю. Хоть будет повод с однокурсницей пообщаться.

Он приобнял меня за талию и заглянул в глаза. От него шел явственный запах спиртного, глаза были красные, невыспавшиеся. Пашка жил в общежитии, с женой и двумя детьми, и уже восемь лет ждал выполнения федерального Закона “О прокуратуре”, который от лица государства обещал прокурорскому работнику, нуждающемуся в улучшении жилищных условий, предоставления отдельной квартиры в течение шести месяцев со дня принятия на работу.

Обратно мы с Васильковым ехали молча. Похоже, что нас обоих сверлила одна и та же мысль — как добраться до последнего компаньона, Красноперова, если он еще жив.

Въехав в черту города, Коленька поинтересовался, куда меня везти — на работу или домой. Я бодро ответила, что на работу, а потом домой. Никакого недовольства Васильков не выказал, и оперативно домчал меня до прокуратуры, и даже поднялся вместе со мной в контору, чтобы помочь собраться — по крайней мере, так он мотивировал то, что за мной увязался.

В прокуратуре уже почти никого не было. Я дернула Лешкину дверь: она была заперта. А вот из канцелярии доносился треск работающего принтера. Не иначе лентяй Горчаков ушел домой, а любящая Зоя, которой торопиться некуда, в свое свободное время распечатывает для него обвинительное заключение. Я расстроилась за нее и даже не стала заходить в канцелярию.

Открыв кабинет, я прошла к сейфу и стала рыться в нем, доставая нужные мне бумаги, а Коленька ждал, прислонившись к притолоке. Когда я сложила то, что мне требовалось, в папку, а папку упихала в сумку, и подошла к дверям, всем своим видом выражая готовность завершить рабочий день, мой кавалер как-то хитро извернулся, оперся обеими руками о дверь, и я оказалась прижатой спиной к двери, в кольце его рук. Глядя мне в глаза, Коленька запер дверь ключом, торчавшим в замочной скважине, щелкнул выключателем, погасив свет, и медленно приблизил ко мне лицо, ища мои губы. Поначалу я растерялась, но быстро опомнилась. Агрессии от Коленьки не исходило, все его поведение как бы говорило “если хочешь”… И мне стало смешно. Я выскользнула под рукой Василькова и зажгла свет, меня разбирал смех. Что характерно, Коленька даже не смутился.

— Ты не хочешь? — невинно поинтересовался он.

— Не-а, — ответила я, давясь смехом. Рассмеяться громко мне было неудобно, но Коленька заметил, что мне очень весело, и отошел от двери.

— Ну ладно, — сказал он, — как хочешь. Поехали, отвезу тебя домой.

Он подхватил мою сумку, и мы вышли из кабинета. Отвернувшись от Коленьки, я улыбалась. Вряд ли Коленька без памяти влюбился в меня с первого взгляда; но счел своим долгом отметиться: а вдруг выгорит. Вот мне бы и в голову не пришло соблазнять человека просто так, без крайней необходимости; я понимаю, если надо самоутвердиться или отомстить кому-то. А без нужды, из спортивного интереса — на такое только мужики способны. Но тем не менее на Коленьку я не обиделась. С ним было очень легко общаться, и он не стал изображать вселенскую трагедию после моего отказа.

— Коленька, а жена у тебя есть? — спросила я, садясь в машину.

— А как же, — отозвался Коленька.

— И дети?

— Двое. Сын и дочка.

— А чего ж ты приключений ищешь?

— А что? — искренне удивился он. — Что в этом плохого? Ты мне понравилась. А я тебе не понравился?

— Понравился. Но, как говорится, ночь, проведенная вместе, — это еще не повод для знакомства.

— Понятно. С операми не спишь, — подвел итог Васильков.

— Ну почему же. Хоть с трубочистами, лишь бы человек был хороший.

— Ну, а чего тогда? — удивление Коленька демонстрировал вполне естественно.

— Ладно, зайдем с другой стороны. А тебе это зачем? Ты что, сгораешь от страсти? Или у тебя сексопатологические проблемы? Что ты так бросаешься на женщину, с которой еще и суток не знаком?

Вот тут Коленька явно обиделся.

— Ни на кого я не бросаюсь. Дурочка, я же для тебя старался. Я же справочки навел. Думаю, женщина в разводе, мужское внимание не помешает… Я же просто, как друг.

Он так искренне это сказал, что обижаться было бы нелепо.

— Спасибо, Коленька, — сказала я, поцеловав его в щеку, — спасибо, друг. Будем считать, что свою дозу мужского внимания я получила. Пошли, уже домой пора.

— Пошли, — с облегчением согласился Коленька. — Ты с сыном живешь? Послушай, приходи к нам в выходные с сыном. У нас кролик живет, мои мелкие с твоим вместе поиграют, жена приготовит чего-нибудь, пивка попьем, а?

Я пообещала подумать, и Коленька, подхватив мою сумку, повел меня в машину.

Дома меня ждала гора грязной посуды, которую мое великовозрастное дитя даже не удосужилось составить в мойку. Спасибо, хоть поел, подумала я, надевая фартук и приступая к домашнему хозяйству. Обозревая запачканные тарелки, я, как опытный следователь, отметила, что ребенок по дороге из школы купил хот-дог, но ел его дома — на столе валялась бумажка, в которую заворачивают хот-доги в уличных киосках, стоял кетчуп, большая тарелка была им измазана. Зато к полезной для здоровья гречневой каше сыночек даже не притронулся. Так, пил чай с шоколадным тортом, который я сделала позавчера, тряхнув стариной; причем не отрезал себе культурно кусочек, а отъедал ложкой от целого торта, и. ложку с недоеденным ошметком бросил там же, на блюде с тортом. И кто его только воспитывал! Под столом валялась кучка карамельных фантиков. Быстро вымыв посуду, я пошла разбираться с ребенком.

Сын сидел за секретером над тетрадками и учебниками, но даже и не думал делать уроки, а рисовал в дневнике (слава Богу, карандашом) голого Барта Симпсона. Вот и предоставилась возможность заглянуть ребенку в дневник, где уже вторую неделю отсутствовала подпись родителей.

Да, моя подпись отсутствовала, но наличествовало несколько учительских автографов. Один из них извещал, что ребенок явился на физкультуру без шортов, другой — что ребенок пришел на математику с мороженым, третий — что ребенок бегал на перемене.

В принципе, ни одно из этих извещений меня особо не расстроило. Шорты не были своевременно куплены не по его, а по моей вине. Я задержалась на работе, и мы опоздали в магазин, а потом уже было некогда. Какую вселенскую угрозу для математической науки таило недоеденное мороженое, я не поняла. В том, что ребенок на перемене бегал, а не лежал обессиленно где-нибудь в углу, я тоже увидела хороший знак. Но из педагогических соображений утаила эти свои впечатления от подростка, слегка, чисто профилактически, пожурив его за невыполнение правил внутреннего школьного распорядка.

Что характерно, мой ребенок, проявлявший незаурядные демагогические способности, на мои претензии ответил мне, что шорты не куплены — правильно, по моей, а не по его вине, что поскольку он не успел доесть мороженое на перемене, не выбрасывать же его было, я ведь все время талдычу ему про экономию и бережливость. И что на перемене побегать — святое дело, а если кто считает, что он должен чинно ходить по рекреации, взявшись за руки со своим другом, пусть пойдет и плюнет в свое отражение в зеркале.

В душе согласившись со всеми его доводами, но сохраняя строгий вид, я подписала дневник, где он за время нашего разговора успел пририсовать к голой попе Барта Симпсона торчащее птичье перо, и нетактично намекнула на поздний час и необходимость отхода ко сну. Ребенок сказал: “Хорошо-хорошо” — но, по-моему, просто пропустил мои слова мимо ушей. Как бы выключил мамочку после того, как тема разговора перестала быть ему интересной.

С чувством абсолютного педагогического бессилия я выдала ему двадцать рублей на завтраки, велела серьезно подумать о распорядке дня, и почему-то достала из книжного шкафа свои таблицы к типичным версиям о личности преступника. Задумчиво вертя их в руках, я вдруг решила проверить по ним случай с Катей Кулиш. Быстро начертив на чистом листе бумаги таблицу, я стала заносить в нее то, что знала из уголовного дела: время преступления — дневное, от четырнадцати до восемнадцати, возраст жертвы — пятнадцать лет, повреждения — такие-то, способ убийства… Тут я задумалась. Скорее всего — утопление? Ладно, пишем “утопление”…

Заполнив все возможные графы, я стала прикидывать эти данные к разным строкам таблицы, проверяя, с каким из возможных вариантов образа преступника наиболее совпадет случай Кати Кулиш. И не поверила своим глазам: по таблице выходило, что на совести виновного — серия аналогичных преступлений.

Перепроверяя себя, я пересчитала все данные еще раз. На всякий случай, уточнила время преступления, продлив период, в который Катя могла найти смерть, до двадцати часов, хотя это и было маловероятно. Поразмышляла над графой “способ”, написала: “неосторожное причинение смерти”. Подставила уточненные данные в таблицу еще раз — нет, все равно наука утверждала, что мы имеем дело с серийным преступником. Маньяком.