Измученный сном пациент доктора Прида - Майкл Бишоп

группа монахов, среди которых выделяются Желтые шапки. Нам вручают платки хадак (длинные узкие платки с вытканными на них символами удачи). Флейты, ударные и колокольцы исполняют обрядовую музыку. Нас встречают искренне, и это поднимает дух.

Снежный барс исчез. Когда мы как стая рыб вплыли во внутренний двор храма, кто-то где-то отключил проекцию.

Пусть же состоится церемония золотой урны. Пусть закончатся мои терзания. Или начнутся.

* * *

Но до церемонии золотой урны еще далеко. Мы можем поклониться забальзамированным останкам Сакья Гьяцо. выставленным на обозрение, подобно Ленину или Мао Цзэдуну в своих мавзолеях. И хотя не следует упоминать имя Далай-ламы в одном ряду с людьми, виновными в массовом уничтожении собственных сограждан, глупо отрицать, что мы поступили с его телом так же, как последователи Ленина и Мао с телами своих лидеров. Хочется верить, что один борец за мир на весах кармической справедливости весит больше, чем толпа кровавых деспотов.

Папа с нами не идет. Он уже бывал прежде в святилище Сакья Гьяцо, а путешествие в компании бывшей жены изрядно вывело его из равновесия. Он удаляется в ближайший гостевой дом, чтобы отдохнуть и поспать. Иэн Килкхор тоже покидает нас, чтобы навестить в монастыре Желтых шапок своих немногих друзей, бывших соучеников. Советник Ти уже много раз приходил почтить раку с мошами Далай-ламы, а сейчас у него деловая встреча с Лхундрубом Телеком и прочими ламами, которые испытывали меня в ангаре отсека «Кхам», под сенью нашего «Якспресса».

Поэтому только мама, Ларри и я направляемся выразить почтение нашему двадцать первому Далай-ламе, которому я наследую — по мнению многих. Девятьсот девяносто тибетских буддистов на борту корабля нуждаются в духовном лидере. Святилище, к которому мы направляемся, ничем не напоминает мавзолей. Оно больше походит на любительскую арт-инсталляцию в строительном фургончике.

Два стража в бордовых одеждах замерли у дверей, по одному с каждого конца фургона, расписанного мантрами, молитвами и множеством таинственных символов. Кроме нас, посетителей нет. На весь «Юцанг» больше не нашлось никого, кто явился бы взглянуть на главную достопримечательность. Монах у ближайшей к нам двери сканирует идентификаторы, имплантированные в наши предплечья, и с благостной улыбкой приглашает войти. Ларри перебрасывается с ним шуткой на тибетском, прежде чем присоединиться к нам внутри фургона. И вот мы втроем плаваем перед застекленной ракой, как не-спящие призраки перед капсулой для гибернации. Но тот, кто находится в ней, не восстанет ото сна… разве что он уже сделал это, позаимствовав чужое тело.

— Его здесь нет, — говорю я. — Он вознесся.

Ларри, который выглядит много старше, чем в свой предыдущий краткий период не-сна, неуверенно смеется. Он то ли согласен со мной, то ли смущен моими словами — скорее последнее.

Мама бросает на меня взгляд из категории «успокойся».

И вот я смотрю на тело Сакья Гьяцо. Даже в смерти, даже выставленные напоказ за слегка пыльным стеклом раки, его лицо, его руки производят впечатление тепла и безмятежности. Они кажутся настолько живыми, что это поражает и расстраивает. Я вспоминаю, как Далай-лама благосклонно улыбался мне, четырехлетней. Я представляю, как младшие ламы ворчали, что он слишком много времени проводит в отсеках «Амдо» и «Кхам», чтобы пообщаться с мирянами. Будто бы это отвлекает его от священных обязанностей и подрывает его авторитет — как среди монахов, так и среди простых людей. А ведь и правда, самый долгий отрезок времени, что он провел безотлучно в «Юцанге», — это здесь, в старом фургоне, уже в виде бездыханного тела.

Обычные люди на корабле любили Далай-ламу. «Но, возможно, — думаю я, разглядывая его тело завороженно и в то же время почтительно, — возможно, он выводил из себя тех монахов, которые смотрели на него как на образец для подражания». Несомненно, за свою жизнь Сакья Гьяцо прошел путь от простого соблюдения предписаний и ритуалов до вершины Калачакра-тантры — постижения единства человека и Вселенной и достиг просветления бодхичитты, пробуждения сознания ради блага всех живых существ.

Размышляя таким образом, я не могу вообразить, чтобы кто-либо на корабле пожелал плохого Далай-ламе. Равно как не могу представить себя успешно выбравшейся из ямы собственного эгоизма и поднявшейся к тем высотам самоотречения и понимания пустоты как духовной реальности, каких достиг Сакья Гьяцо за долгие годы нашего полета.

То, что я считаюсь его возможной преемницей, противно всякой логике. Это оскорбляет разум, а также семьсот двадцать два божества из мандалы Калачакры, символизирующих разные проявления аспектов сознания и действительности. Я жалкое создание, хуже собаки, подбирающей с пола крошки ячменного хлеба. Вцепившись в раку Сакья Гьяцо, я разражаюсь рыданиями. И слезы тоже говорят о том, что я недостойна наследовать Далай-ламе.

Мамин рассерженный взгляд сменяется изумленным. Она кладет руку мне на плечо, и это не дает мне развернуться и броситься прочь отсюда.

— Малышка, — шепчет она, — не оплакивай этого счастливого человека. Мы никогда не перестанем почитать его, но время скорби прошло.

Я не могу сдержать слезы. Наваждение исчезло. Будущее видится мне ослепительно ясным. Ларри кладет руку мне на другое плечо, я оказываюсь скована любящими объятиями.

— Детка, что происходит? — говорит мама.

Она не звала меня ни деткой, ни малышкой уже лет семь — с тех пор, как у меня начались месячные. Я неохотно поворачиваю голову, только чтобы сказать ей — пусть посмотрит на покойного Далай-ламу, пусть только посмотрит. Она глядит на него — как мне кажется, неохотно — и переводит взгляд обратно на меня. «Пойми, мама, пойми, я просто не могу стать преемницей этого святого человека. Не могу! Только не я. Я откажусь от участия в церемонии золотой урны. Я поддержу своего соперника, пусть выберут его».

Мама молчит. Ее рука безвольно падает с моего плеча. Она отворачивается от раки с мощами Далай-ламы, словно мое заявление физически оттолкнуло ее. Мама отплывает прочь.

— Ты меня понимаешь, мама?

Мамины веки трепещут, глаза закрываются. У нее обмякает нижняя челюсть. Затянутое в комбинезон тело повисает в воздухе безвольно, как марионетка, которой перерезали нить, с раскинутыми в стороны руками.

Ларри отпускает меня и подплывает к ней.

— Что-то случилось, Грета Брин. Ей нехорошо.

Я уже подозреваю, что дело неладно, но его слова бьют по мне лазерным лучом. Я неловко болтаюсь позади Ларри, хлопаю глазами и понятия не имею, чем помочь.

Ларри подхватывает было маму на руки, как герой романтического спекталя, но тут же отодвигается, чтобы рассмотреть ее как следует. Снова притягивает ее к себе, проверяет пульс на запястье и на шее, после чего разворачивает маму ко мне.