СБОРНИК: СТРАННИК. ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ - Халиль Джебран Джебран

Я видел старое лицо, сквозь морщины которого проглядывало ничто, и другое, нежное, в чертах которого запечатлелось все.

Я читаю по лицам и прозреваю подлинность, сокрытую в их глубине, потому что смотрю сквозь пелену, сотканную собственными глазами.

Величайшее море

Мы с моей душой отправились искупаться в великом море. Выйдя на берег, мы решили приискать скрытый от чужих взоров уединенный уголок.

Дорогой мы встретили человека, сидевшего на сером утесе, который доставал соль из мешка и по щепотке бросал ее в море.

– Это пессимист, – сказала мне душа. – Мы не станем здесь купаться. Поищем другое место.

Мы двинулись дальше и дошли до небольшой бухты, где увидели человека, стоявшего на белом утесе. В руках у него был ларец, украшенный драгоценными каменьями, из которого он доставал кусочки сахара и бросал в море.

– Это оптимист, – заметила душа. – Он тоже не должен видеть нас голыми.

Мы пошли дальше и на отмели увидели человека, который подбирал дохлых рыб и бережно опускал их в воду.

– Не будем купаться на глазах у него, – сказала мне душа. – Он филантроп.

И мы прошли мимо.

Чуть дальше мы увидели человека, обводившего контур своей тени на песке. Высокая волна смывала рисунок. Но он без устали продолжал свое занятие.

– Он мистик, – вымолвила душа. – Оставим его. И мы шли дальше по взморью, пока не увидели человека, который, укрывшись в прибрежной пещере, собирал пену и наполнял ею алавастровую чашу.

– Это идеалист, – шепнула мне душа. – Уж он-то никак не должен видеть нашей наготы!

И мы отправились дальше. Вдруг мы услышали чей-то крик: «Вот море. Вот глубокое море. Вот неоглядное могучее море!»

Когда же мы вышли к тому месту, откуда доносился голос, нашим глазам предстал человек, стоявший к морю спиною, который, приложив к уху раковину, вслушивался в ее глухой гул.

– Пойдем дальше, – предложила мне душа. – Он реалист – тот, что поворачивается спиною к целому, которого ему не объять, и пробавляется какой-нибудь частицей.

И опять нам пришлось пуститься в путь. На покрытом водорослями берегу среди скал мы приметили человека, который лежал, зарывшись в песок с головой. И тут я сказал моей душе:

– Вот где мы можем искупаться – уж он-то нас не увидит.

– Нет! Ни за что! – воскликнула душа. – Ведь он из них самый зловредный. Это же святоша.

И великая грусть легла на лицо моей души и проникла в ее голос.

– Уйдем отсюда, – промолвила она. – Здесь нам все равно не найти уединенного, укромного места для купания. Я не хочу, чтобы этот ветер развевал мои золотистые волосы, чтобы струи этого воздуха коснулись моей белой груди, и не позволю солнечному свету обнажить мою святую наготу.

И мы покинули те берега и отправились на поиски Величайшего Моря.

Распятый

– Распните меня! – молил я людей.

– Зачем нам брать грех на душу? – возразили они мне.

– Что, как не распятие безумцев, поможет вам возвыситься? – сказал я.

Они вняли моим словам и распяли меня. И это дало мне покой.

И вот, когда я висел между землею и небом, они подняли головы и посмотрели на меня. И возвысились, ибо никогда прежде не подымали головы.

Вдруг из толпы раздался чей-то голос:

– Какую вину ты хочешь искупить?

– Ради чего приносишь себя в жертву? – допытывался другой.

– Не льстишь ли ты себя надеждой такой ценою приобресть мирскую славу? – спросил третий. Тут четвертый воскликнул:

– Смотрите-ка, он улыбается! Возможно ли, чтоб он простил такую боль?

И я ответил всем им:

– Пусть только одно останется в вашей памяти – что я улыбался. Я не искупаю вину, не жертвую собой, не ищу славы; и мне нечего прощать. Меня томила жажда, и я молил вас дать мне моей крови, чтобы напиться. Ибо что еще может утолить жажду безумца, как не его собственная кровь? Я немотствовал и просил, чтобы вы рани ли меня, и раны те стали мне устами. Я был в узилище ваших дней и ночей и искал врата в безмерно большие дни и ночи.

И теперь я ухожу, как ушли доселе распятые. Но не думайте, что распятие истощает наши силы. Ибо нас должны распинать все большие и большие люди между все более великими землями и великими небесами.

Астроном

В тени храма мы с другом увидели сидевшего в одиночестве слепца.

– Вот мудрейший человек в нашей стране, – сказал мне друг.

Простившись с ним, я подошел к слепцу и приветствовал его. Мы разговорились и немного погодя я спросил:

– Прости мне мой вопрос, с коих пор ты перестал видеть?

– Я родился слепым, – промолвил он.

– И какую же тропу мудрости ты избрал? – поинтересовался я.

– Я астроном, – ответил слепец и, приложив руку к груди, добавил: – Вот за этими солнцами, лунами и звездами я наблюдаю!

Сказал травяной стебель

Сказал травяной стебель осеннему листу:

– Ты так шумишь, когда падаешь! Ведь ты все мои зимние сны разгонишь.

Лист возмутился и сказал:

– Ах ты, презренное ничтожество! Безголосая брюзга! Ты не жил в вышине – где тебе знать, как звучит песня.

После этих слов осенний лист опустился на землю и заснул. Наступившая весна разбудила его – но теперь он уже был травяным стеблем.

А когда пришла осень и стала навевать на него зимний сон, а в воздухе над ним закружилась облетающая листва, он пробормотал:

– Ох уж эти осенние листья! Ну и шуму от них! Они разгонят все мои зимние сны.

Глаз

Однажды Глаз сказал:

– За этими долинами я вижу гору в синеватой дымке тумана. До чего же она красива!

Его слова долетели до Уха, которое напрягло свой слух, а потом удивленно спросило:

– Где же тут гора? Что-то ее не слыхать.

– Я все пытаюсь нащупать ее или хотя бы дотронуться до нее, да все напрасно – ничего похожего на гору не нахожу, – промолвила Рука.

– Никакой горы здесь нет, я не слышу ее запаха, – изрек Нос.

Тут Глаз посмотрел в другую сторону, и все разом заговорили о чудном наваждении, примерещившемся ему, и сошлись на том, что с Глазом творится что-то неладное.

Два ученых мужа

Некогда в древнем городе Афкяре[20] жили два ученых мужа, каждый из которых ненавидел учение другого и старался всячески принизить его. Ибо один отрицал существование Богов, другой же в них верил.

Однажды они повстречались на рыночной площади и, окруженные толпой своих почитателей, затеяли спор касательно того, есть Боги или нет их. После долгих препирательств они разошлись.

В тот вечер неверующий отправился в храм и, простершись пред алтарем, молил Богов простить его нечестивое прошлое.

А в тот же час другой ученый муж, чтивший Богов, сжег свои священные книги, ибо сделался неверующим.

Когда родилась моя печаль

Когда родилась моя Печаль, я заботливо выхаживал ее и оберегал с нежностью и любовью.

Моя Печаль росла, как и все живое, росла сильная, прекрасная, исполненная прелести и очарования.

И мы с Печалью любили друг друга и любили окружавший нас мир, потому что у Печали было доброе сердце и мое рядом с нею становилось добрее.

Когда мы с Печалью разговаривали, наши дни обретали крылья и сновидения обвивали наши ночи, потому что Печаль говорила ярким языком и мой язык становился рядом с нею ярче.

Когда мы с Печалью пели, соседи садились у окон послушать нас, потому что наши песни были глубокими, как море, и их мелодии были полны причудливых воспоминаний.

Когда мы шли вместе с Печалью, люди провожали нас нежным взглядом и шептали вслед самые ласковые слова. А иной раз посматривали на нас завистливыми глазами, потому что Печаль была благородна и я гордился ею.

Но моя Печаль умерла, как умирает все живое, и оставила меня наедине с моими мыслями и раздумьями. И теперь, когда я говорю, слова свинцом падают с губ. Когда я пою, соседи не хотят слушать моих песен. Когда иду по улице, никто даже не взглянет на меня. И только во сне я слышу, как кто-то сочувственно говорит:

– Глядите, вот лежит человек, чья Печаль умерла.

...А когда родилась моя радость

А когда родилась моя Радость, я взял ее на руки и, взойдя на кровлю дома, вскричал:

– Приходите, соседи, посмотрите, что за Радость сегодня родилась у меня! Приходите, люди добрые, поглядите, как она беззаботно веселится и смеется под солнцем!

Но, к моему великому изумлению, ни один из соседей не пожелал посмотреть на мою Радость.

Семь месяцев подряд каждый день я всходил на кровлю дома и возвещал рождение Радости, однако никто не внимал моим словам. Так мы и жили, я и Радость, в полном одиночестве, и никому не было до нас дела.

И вот лицо Радости сделалось бледным и печальным, потому что ничье другое сердце, кроме моего, не восторгалось ее очарованием и ничьи другие губы не касались поцелуем ее губ.