Мне тебя обещали - Эльчин Сафарли

— Я о том же. Я тоже за индивидуальный подход...

— Но, признаюсь, я ждала — нет, не принца, а просто своего человека. Именно своего. Ждалаждала, а потом поняла, что счастье свое надо искать. Мысленно притягивать... Правда, поняла поздновато... Но я все еще в поиске.

— Правильно, Водопад. Ты меня не слушай... Я же сам люблю ту женщину, которая ко мне не вернется... Давай еще чаю?

— Давай. Только выкурим еще одну — на двоих?

Я заприметил их еще в аэропорту, между ними чувствуется особое электричество. Теперь они сидят позади меня. Она на стороне иллюминатора — ее кусочек неба, как и мой, располосован длинными волокнистыми облаками, как матроска. У нее смуглая кожа, тонкие руки с позвякивающими тонкими браслетами, горькая морщинка на лбу рассказывает о том, как когда-то была упущена мечта. Короткое платьице, свободно падающие темные локоны, открытая улыбка. Он — с громким голосом, крупный, эффектный, красиво седеющий. У него проницательный взгляд из-под густых бровей, чеканный профиль со слегка выпяченной нижней губой, будто он совершенно по-детски обращается к миру с вопросом: «Почему все не так, как я хочу?»

Он к ней привязан, сразу видно, прямолинейно, горделиво. Она к нему тоже, но иначе, нежнее, аккуратнее. Будто бы украдкой. И он осознает это преимущество — его чувства басом накрывают ее чувства шепотом.

Слышу обрывки их разговора. Спорят. Соседка рядом, пожилая словоохотливая бакинка, успела рассказать мне про свои еврейские корни, а теперь показывает журнал с фотографиями семьи президента Азербайджана. «Посмотрите, какие дочери красавицы! В маму. Если бы мир поделился на мужской и женский, то в женском должна править Мехрибан Алиева. Лучшего президента-женщины не придумаешь...» Я охватываю глянец быстрым взглядом — и вправду, красивая семья.

Семья позади не менее красива. Однако под красивой картинкой потрескавшийся холст. «Вечно ты всем недовольна, я же тоже не железный! Хватит ходить с кислым лицом!» — шепчет он зло, неприятно, словно насмешничает. «А вот я такая! Не нравится? Зачем же ты женился на мне, зачем проходу мне не давал?» — ее голос прерывается от обиды. На самом деле ей очень больно, я чувствую это, но она храбрится, продолжает задирать своего мужа: «В доме ваз не хватало для букетов! А теперь — сам ты помнишь, когда в последний раз приносил цветы?» — «А ты когда со мной говорила об этом по-человечески? Зато после каждой нашей ссоры сопливые статусы в фейсбуке! Там твоя семья или здесь?»

Я верю в отношения, не верю в брак. Мне не по душе торжественная волокита с документами, штампами, подписями своими и подписями свидетелей. Как зафиксировать то, что рождается вне, а зачастую и против законов мира? Моя бабушка говорила, что брак — это общий дом, фундаментом которого обязательно должна быть любовь. По мне, так сегодня брак — такой небоскреб, что его фундамент давно похоронил все хорошее. Может, я предубежден — мои родители не были счастливы друг с другом, и я вырос в никчемном союзе двух уставших друг от друга людей. Кто-то известный писал, что мужчины женятся со скуки, женщины — из любопытства. И те, и другие в результате испытывают разочарование. Пожалуй, это самая общая история.

Я знаю только одну причину разрушившихся отношений, она совсем не связана со штампом в паспорте. Недосказанность. Все начинается с нее. Слова, эмоции, подозрения, сомнения сдерживаются, остаются внутри, гниют. Так может продолжаться несколько лет, потом взрыв — и ничего, кроме пустоты. Конечно, бывают удачные браки, когда смотришь на людей и понимаешь: вот оно, то самое, выше всего. И эта удача — плод терпения. Если не забывать о нем в сложных ситуациях, то выиграешь больше, чем проиграешь. Но не у всех есть терпение — особенно в наше время, когда, чтобы оставаться на месте, нужно бежать. Ну а в любви без терпения никак. Ведь любовь так похожа на спортивные тренировки. Когда, как часто и в какой последовательности — ты сам себе тренер. Сделать колесо на первой же тренировке не получится. А хочется.

Стюардессы раздают еду. Моя болтливая соседка, сдирая пленку с пластмассовых мисок, на время затихает. Семейная пара сзади выбирается в проход — сначала он, потом она медленно перемещаются посреди жующих пассажиров к носу самолета. Где-то на середине салона он неожиданно останавливается и притягивает ее, грустную и задумчивую, к себе. Она сначала упирается, удивленно смотрит, а затем расслабляется, кладет руку на его плечо. Прощение нисколько не требует, чтобы ты понимал человека, которого прощаешь.

Все-таки женщины намного лучше мужчин. Мы безмозглые эгоисты, самовлюбленные нытики. Слишком многое мы делаем ради общественного мнения. А женщины до последнего верят в нас и, я уверен, что многие, поделись я с ними своими мыслями, сказали бы: «Нет, мой Ваня (Вано, Йохан, Джон, Хуан или Яхья) не такой!» Они способны находить нам оправдания — вот в чем их абсолютное преимущество.

Город продуваемых насквозь улиц. Погода расслоилась — к лету пришили невидимую подкладку из осени. Если взглянуть со стороны, то вот эта женщина тоже под солнцем, как и все остальные. Но только она чувствует, как дождь стекает по ее волосам, проникает сквозь одежду, капает с ресниц на щеки. Имитация невыплаканных слез. Наверное, Богу смешно смотреть с неба, как разрушается последняя надежда одного человека.

Легкий ветерок треплет паутины на подоконниках, шелестят сочно-зеленые листья деревьев. Нескончаемый поток людей, и в нем идет она — женщина с маленькой девчушкой, у которой улыбка светлее любого солнца. Только сейчас она не улыбается — всхлипывает.

Кто-то идет за своим, пусть маленьким, счастьем. Кто-то доедает остатки последних дней жизни, в которых тоже были мечты, стремления, попытки обрести то, в чем, казалось, был недостаток. Жизнь никогда не руководствуется правилом «всем поровну». У одного прибывает, у другого убывает. Смешна иллюзия равновесия.

В материнских объятиях малышка перестает плакать. Обхватывает крошечной ручкой мизинец, закрывает глаза. Она прислушивается к маленькому сердцу. Бьется. Короткие тревожные удары. Врач сказала, что надежды нет, легкие отказывают. Медицина бессильна, медицина не знает, не умеет. «Два дня. В лучшем случае». Она со скандалом забрала ребенка из больницы, подписав все мыслимые бумаги. Она берет за себя ответственность — ну а кто же еще? Кому, если не ей жить с этим? Будто врачи обещали вернуть малышку к жизни, а она, неразумная мать, лишала дочь шанса дышать дальше. Во всех больницах города говорят о пустых надеждах. «Поймите, женщина, если вы ее заберете, она сразу умрет». Ребенок должен быть с матерью, даже если следующий шаг — неизвестность. Люди дышат иллюзиями. Абсолютно все. Путают иллюзии с надеждами. Иллюзии — воздушные змеи, запускаемые в небо будущего. Рано или поздно их унесет ветром.

Она не занимает даже четверти скамейки — исхудавшая, изможденная, испепеленная. Что внутри? Ничего. Вроде теряешь самое главное, вроде конец, вроде последняя точка. Где бунт, истерики, терзания? Такое в кино показывают, когда героиня плачет над мертвым телом героя. Первый кадр — слезы на глазах крупным планом, второй — план сверху, когда героиня бьется в отчаянии над телом усопшего, а вокруг свет сквозь пыль и руины завершившихся боевых действий. Может, сюжеты и берутся из жизни, но не из этой точно.

Она смотрит в лицо реальности, абсолютно ничего не чувствует. Нет ни уныния, ни сожаления. Вообще ничего. Затихли страхи. Все последние месяцы прошли в непрекращающейся борьбе. Не складывала руки, верила в чудеса, подпитывала в себе надежду. Успокаивалась мыслью, что, преодолевая страдания, приближается к новому счастью. Все напрасно. Теперь она один на один с собственным концом. Во дворике рядом с больницей. В старомодном однобортном плаще, в туфлях со стертыми каблуками, держит в руках ребенка, завернутого в бордово-белое одеяло.

Вдоль больничного забора бегут прохожие, многие из них улыбаются лету, высокому небу и пережитым, оставленным в прошлом, диагнозам. Она не испытывает ни злости, ни зависти. Мысленно ставит себя на их место. Ведь у нее все могло бы быть иначе. Она тоже могла бы добиться нужного, теплого, простого и понятного человеческого счастья — уютных вечеров, семейных походов в кино, наряжать елку задолго, за два месяца, до Нового года и смеяться над разбитыми шарами. Так могло бы случиться — то есть это было возможно, но сейчас уже нет.

Встает со скамейки, идет неуверенным шагом в сторону подземки. На улице дети-попрошайки. Смуглые, лохматые, грязные. К ней пристает девочка с глазами, как черная смородина. Белые зубы, торчащие из-под засаленных волос уши. «Я есть хочу. Тетя, дай денег!» Девочка, скорее всего, врет — у женщины, чуть поодаль продающей семечки, такие же смородиновые глаза. Но она сама мать, она вытаскивает из кармана плаща все мятые купюры, отдает попрошайке.