Яд желаний - Наталья Костина

Вскоре наш репертуар расширился – старуха заказывала песни, мы шли в сад репетировать, а вечером пели ей, свисающей по краям стула, как тесто из квашни, и роняющей слезы умиления. Выступления наши неизменно заканчивались в кухне, где прижимистая бабка кормила «артисток» ужином – яичницей с помидорами и салом, домашней выпечки хлебом, а также компотом, таким концентрированным, что при одном воспоминании о нем у меня даже сейчас возникает оскомина.

Как и всяким артистам, нам со Светкой было свойственно тщеславие: мы жаждали признания не местного, так сказать, значения, а хотя бы в деревенском масштабе. И оно не замедлило явиться. Вначале к нашей единственной меценатке присоединилась одна бабка, затем вторая… Через неделю десятка полтора восхищенных слушательниц рукоплескали нашим ежевечерним концертам.

Моя собственная бабушка участвовать в этих музыкальных посиделках отказалась категорически. Прослушав один раз наш пошлейший репертуар, она для приличия слабенько похлопала, а затем высказала мне в нашей комнатке свои претензии:

– Это ужасно… ужасно! Я понимаю, Света… но ты! Петь такое после «Кармен», после «Евгения Онегина»… Нельзя потакать неразвитым вкусам, пусть и в деревне!

– Так что же мне делать? – растерялась я. Романсы и оперные арии, которые я напевала вполголоса дома, мы со Светкой не потянули бы.

– Ну, разучите хотя бы Глинку для начала, – посоветовала бабушка.

На следующий день для пробы я выступила соло с «Дорожной песней». Энтузиазма на лицах слушателей не наблюдалось. Пока я пела, среди публики начались перешептывания, кашель, словом, возникли знакомые любому артисту неприятные звуки, говорящие о том, что внимание зала рассеялось. Светка, опасаясь провала, дернула меня за руку и тревожно шепнула на ухо. Затем, набрав полные легкие воздуха, мы вдохновенно взвыли привычное, сорвав в конце шквал аплодисментов, так греющий душу всякого лицедея.

– Она и на пианине играть умеет! – гордо говорила Светка, набивая полный рот подношениями, – наши слушатели никогда не приходили с пустыми руками, так что конфеты и печенье у нас в карманах не переводились. Мне так разговаривать было строжайше запрещено, и поэтому я жевала и скромно молчала.

Такое бахвальство со стороны подружки повторялось изо дня в день, и в конце концов старуха не выдержала. Кряхтя, она откинула свисающий до пола кружевной подзор и вытащила из-под кровати пыльный футляр. В нем оказался дивной красоты аккордеон – темно-зеленый, с перламутровыми вставками, невесть как очутившийся в этой глуши, – роскошный инструмент с глубоким голосом.

– Ну давай, играй, – разрешила она.

– Так это ж не пианина! – возмущенно пискнула Светка.

Тем не менее с разрешения бабки я, сгибаясь под тяжестью добычи, унесла аккордеон в наш флигель и довольно быстро освоила несколько простых мелодий. Он, конечно, был слишком громоздок и высок для меня, но… Ко мне вернулась музыкальная гармония, по которой я так отчаянно скучала здесь. Вечерние выступления не удовлетворяли в полной мере моей потребности в ежедневных музыкальных упражнениях. Я томилась по своему старому домашнему пианино, я скучала даже по гаммам, разогревающим пальцы и настраивающим меня на дальнейшую скрупулезную работу и разбор произведения. Кроме того, еще свежо было мое фиаско с малиной, и я жаждала реабилитации. Да и, честно говоря, мое детское тщеславие в освоении аккордеона также сыграло не последнюю роль.

Когда через пару дней я заиграла бабкину любимую «Ах, какая женщина, какая женщина… мне б такую», из-под складчатых старушечьих век потоком полилась соленая влага. Я играла и пела, Светка вторила, а ее бабка обливалась сладчайшими слезами меломана. Наконец, утершись платком, отсморкавшись и отдышавшись, она похвалила меня на свой манер:

– Вот, любой дурак научиться может, кроме тебя! И науки-то всей – пальцами перебирай… вроде как носки вяжешь. Не способная ты ни к чему, как и мать твоя, платка носового подрубить не умеешь!.. А эта пигалица, смотри, за два дня гармонь одолела! И поет, и играет… так-то вот!

Светка немедленно насупилась, а бабка продолжила:

– Ты вот на завод ишачить, как отец с матерью, пойдешь, а она, – бабка назидательно ткнула в мою сторону черным от земли пальцем, – куда хошь! Не буряки в поле полоть будет, а на чистую работу – в школе, иль в клубе, иль… – В театрах старуха сроду не бывала, поэтому закончила свою мысль так: – Да хоть по электричкам пойдет – и везде заработает!

Перспектива разгуливать с выступлениями по электричкам насмешила меня, хотя я и не подала виду. Однако сегодня я вижу, что прозорливая Светкина бабка во многом была права: я зарабатываю на жизнь музыкой, и мое сегодняшнее существование очень мало отличается от хождения с аккордеоном по электричкам. Мне думается даже, что пой я в электричках, вероятно, мой заработок был бы существенно больше той мизерной суммы, которую определило государство в вознаграждение за певческое ремесло. Но мое болезненное самолюбие требует театра – и только театра! Блещущего и рукоплескающего театра, с переливающимся хрусталем люстр, бархатом лож и занавеса, с восхитительным запахом свежеотпечатанной программки, в которой значится: выступает такая-то. Пение на завалинке для деревенских слушателей, возглавляемых Светкиной бабкой, также было своего рода театром. Моим вторым театром и, можно сказать, моими первыми удачными гастролями.

– Лара… Лара! Стоп… Я сказал – стоп!! Чем вы тут занимаетесь, черт возьми?! На рыночную дороговизну друг другу жалуетесь? Это же любовный дуэт! Я сказал – любовный! А вы что здесь устроили? Это не молодые влюбленные, а двое престарелых больных в очереди к ревматологу! Станислав Петрович! Что вы на нее смотрите, как пасынок на мачеху? Пирожком она вас обделила? Так, подойдите ближе… еще ближе… вот так, хорошо. Прижмите ее к себе. К себе, а не к костюму! Господи, Слава! Ты же любишь эту женщину… не бутерброд с колбасой, а женщину! Эту женщину. Посмотри на нее восторженно… восторженно, а не как на лягушку! О господи! Не можешь восторженно, смотри на нее просто страстно! Страстно, черт возьми!!! Не с ненавистью, а страстно… это не пылесос, который поломался. Это женщина! Красивая женщина… Лара, куда ты снова пошла?! Стой здесь… ближе… Так, Слава, теперь ты. Она твоя любовница. Ты ее долго добивался. Тебя даже избили из-за нее! Ради нее ты пошел на все – на преступление, на убийство… Нет. Не так. Не глазки ей нужно строить, а смотреть… Ладно, хорошо… Так, а теперь вы целуетесь… Стоп. Слава, так покойников только целуют. Ты Лескова читал? Не либретто, а именно Лескова… Ладно, я тебе своими словами скажу. Катерина Измайлова[15] говорит: «Целуй меня так, чтобы с яблони цветы сыпались». Помнишь? А у вас дохлый паук не свалится! Ты тоже стоишь как мертвая! Чего ты руки опустила? Обними его… я сказал – обними, а не придуши… Лара, если тебе кого-то убить хочется, то у тебя дальше по сюжету это будет… Мужа задушишь, а свекру крысиного яду подсыплешь… Стоп! Никуда не годится. Вяло. Очень вяло! Эта опера требует движения. А у вас его нет. Это история о всепоглощающей страсти, а не просто пение под музыку! Подумайте над этим. – Савицкий раздраженно двинул стулом. – Слава, с тобой на сегодня все. Лара, давай еще эту сцену «Я в окошко однажды увидела…» Да, вот с этого места…

Певица запела, голос ее был полон грусти и тоски и поднимался все выше, выше, пока не достиг такой высоты, что, казалось, дальше некуда, но потом шагнул еще выше, еще… Перехватило дыхание от этого неземного чистого звука, полного какого-то страшного невысказанного напряжения.

– Одна… одна… одна я … – жаловался голос.

И вдруг оборвался. Женщина на сцене, лицо которой внезапно исказилось в страдальческой гримасе, отвернулась, подошла к аккомпаниатору, и обе стали тихо о чем-то переговариваться, листая стоящую на рояле партитуру.

– Лара, в чем дело? – раздраженно спросил Савицкий у жены.

– Я не готова дальше репетировать.

Лариса Столярова, прима оперной труппы, не спеша спустилась с невысокой сцены репетиционного зала и уселась в углу, у столика. Открыла бутылку минеральной воды, налила в стакан и, откинувшись на спинку кресла, стала цедить воду маленькими глотками.

– Ладно… Второй состав, пожалуйста, – недовольно скомандовал Савицкий. – Аня, тебе особое приглашение нужно? Начинайте… То же место… Нет, давай «В лесу, в самой чаще есть озеро…»

Невысокая девушка, которую старлей уже видел – она приходила искать библиотечную партитуру, – нерешительно шагнула к роялю, прикрыла глаза и запела. Лицо ее было безмятежным, но напряжение, нараставшее с каждой минутой и лившееся со сцены, зашкаливало, затапливало все вокруг, и Бухин тоже закрыл глаза. Это было уже не пение. Голос, забиравший все выше, казалось, вот-вот оборвется… Но он не оборвался, как у первой певицы, а перешел какую-то черту, какой-то барьер – и превратился не в пение даже, а в плач. «Так воет ветер на кладбище», – подумал Саша с ужасом и почувствовал, как у него по спине поползли мурашки.