За Великой стеной - Михаил Демиденко

— Лян и сань... У!

— Чего «у»?

— Пять!

— Ты можешь сказать «пять»? Понимаешь, пять...

— Могу... Пять.

— Так сколько же будет два и три?

— Я уже сказал. — Я тоже начинал нервничать, я тоже был человек. — Лян и сань — пять.

— Очень плохо, — тряслась от возмущения Клавдия Васильевна и ставила мне соответствующую отметку.

— А разве не правильно? — почти ревел я от обиды.

— Результат правильный... Но ты должен научиться считать по-арабски...

Я никак не мог понять, чем арабские цифры лучше китайских? Чем? И что ей вообще от меня надо? Результат-то правильный. Не все ли равно, как я считаю, лишь бы правильно.

Нюрка вызвалась научить меня считать. Но и у нее ничего не вышло. Считать вслух по-русски я научился лишь где-то в третьем классе. А до третьего все равно сначала производил подсчет в уме так, как меня научил дядя Дима, и только потом говорил результат по-русски.

Я рассказал вам о своем детстве, чтобы вы поняли, почему я вступил на аэродроме в разговор с китайскими товарищами, почему мне вдруг захотелось поговорить с ними, отвести душу, вспомнить Владивосток и то время, когда я ходил в школу на Второй речке.

Неожиданно прибыл дежурный по полетам Федоров и с места в карьер потребовал перевести целую речь.

— Скажи им, Веня, — попросил он, — что вылета до вечера не будет. Облачность в Казани девять баллов. Переведи!

Я открыл рот, постоял с открытым ртом... Все на меня смотрят, ждут, что я скажу, а я ничего не говорю, потому что не имею понятия, как будет «девять баллов облачности» по-китайски.

— Что ж ты? — волнуется Федоров. — То трепался без умолку, а когда нужно, молчишь как рыба.

— Да вот... — отвечаю, — сообразить нужно, что как, собраться с мыслями.

Пассажиры наперебой стали мне помогать, точно я без них не понимал, что требуется сказать.

И я с тоской гляжу на медпункт, переводчику вторую бутыль с нашатырным спиртом несут, нет переводчика, хоть плачь.

И я начал импровизировать.

— Эта... — показал я на самолет в окне, — до самого вечера будет стоять, на месте стоять. Долго стоять. На поезде далеко. Даже не представляете, как далеко... Двое суток ехать — вот как далеко. Страшно далеко!

— Поняли? — нервничает Федоров.

— Не сбивайте с мысли. Поймут, — пообещал я и продолжаю: — А это, — я показал на облака, — там... Низко... Много...

— Большая облачность! — пришли на помощь китайские товарищи.

— Большая! — обрадовался я. — Облачность большая!.. Очень большая... Вы даже представить себе не можете, какая большая облачность... Слишком большая!

— Чего полчаса объясняешь? — заволновался Федоров.

— Метеосводку, — говорю.

Китайские товарищи посовещались между собой, закивали головами:

— Понятно. Минбай!

Больше всего удивился я сам, что они меня все-таки поняли.

— Веня, ты гений! — говорит товарищ Федоров. — Мы тебя обязательно отметим в приказе. Только переведи еще... Скажи, что сейчас пусть они пойдут в ресторан, покушают. Ну а потом... Мы машину раздобудем, город покажем. Созвонимся с «Уралмашем», пусть поглядят на нашего красавца. У них тоже скоро такие заводы будут. Мы поможем! Весь советский народ поможет. Им легче будет, чем нам, потому что у них есть мы, а нам ведь никто не помогал... Они будут идти по проторенному пути, не повторяя наших ошибок, так что им будет легче. Переведи, пожалуйста.

Пассажиры кивают головами и тоже твердят:

— Им легче. У них мы. У нас такого помощника не было... Им легче.

Начал я это переводить. Полчаса переводил. Ну то, что мы их в ресторан приглашаем, — это они, конечно, сразу поняли, а вот как насчет всего остального, что я им пытался втолковать, — это уж не знаю... Кажется, не очень. Китайцев повели в ресторан, я было направился к своему БЗ, где сидел и нервничал Васька.

— Ты куда, Веня? — схватил меня за рукав мертвой хваткой Федоров.

— На дежурство. Я на дежурстве.

— Мы тебя заменим, — пообещал Федоров. — Иди с ними.

Пошли, значит, мы в ресторан, в главное здание. В зале никого нет, на двери табличку повесили: «Закрыто на переучет». Принесли на стол китайским товарищам всего — холодного, горячего и прочего. От прочего они отказались.

Пообедали на славу. После этого пришел автобус. Сели мы и поехали в город осматривать достопримечательности.

Начали с памятников. Конечно, я их первым делом повел к памятнику Свердлову. Странно, но они не знали, кто был Свердлов. Я рассказал. Рассказал все, что знал про Якова Михайловича, про уральских большевиков-революционеров. И еще добавил про знакомого мне лично партизана революции — про дядю Диму, которого по-настоящему звали Дин Фу-тан.

Потом поехали на центральную площадь, к памятнику Карлу Марксу. Но тут китайские товарищи сказали, что им не стоит рассказывать, потому что про Карла Маркса они сами все хорошо знают.

Что же, дело ихнее. А то я бы мог рассказать: вдруг они чего забыли или что-то не так поняли.

Очень странно устроена человеческая память.

Я учил в школе с четвертого класса немецкий язык. Окончил девять классов, поступил в вечерний авиационный техникум. Работал, учился как миллионы моих сверстников. В техникуме продолжал изучать немецкий. У меня в общем была по нему четверка, вполне приличная отметка. Но немецкий давался мне с великим трудом. Я его в полном смысле слова «долбил»: не люблю ничего делать недобросовестно. А китайский... Вот уж много времени прошло, и я, оказывается, его помнил, сегодня точно какая-то волна накатила, подхватила меня, и я почувствовал себя на ее гребне. Речь у меня лилась без задержки. Вот так иногда бывает с человеком, который любит петь. На работе нельзя, дома соседи — неудобно, и вдруг как-то, оказавшись один в лесу, он запоет, и одна песня льется за другой.

Так и я.

Через каждый час я звонил в аэропорт: дали погоду или нет? Потом вел китайских товарищей дальше по городу. Встречали нас всюду приветливо. Мы посетили краеведческий музей, потом зашли в универмаг. Китайских товарищей почему-то больше всего заинтересовали фотоаппараты. Они узнавали цены, переводили их на юани и очень удивлялись, как дешево стоят у нас такие первоклассные аппараты, как «Зоркий», «Киев».

Потом я пригласил гостей в кинотеатр на экранизированную оперу «Черевички». Была кинокартина с подобным названием.

— А какая опера? — спрашивают.

— Обыкновенная, — отвечаю. — Поют в ней, танцуют между делом, оркестр играет и при этом имеется содержание...

Я не был силен в оперном искусстве и вообще в музыке. Как-то эта область осталась для меня малознакомой.