Сборник стихов - Белла Ахмадулина

Варфоломеевская ночь

Я думала в уютный час дождя:а вдруг и впрямь, по логике наитья,заведомо безнравственно дитя,рожденное вблизи кровопролитья.

В ту ночь, когда святой Варфоломейна пир созвал всех алчущих, как тонокбыл плач того, кто между двух огнейеще не гугенот и не католик.

Еще птенец, едва поющий вздор,еще в ходьбе не сведущий козленок,он выжил и присвоил первый вздох,изъятый из дыхания казненных.

Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни кормидитя твое цветочным млеком меда,в его опрятной маленькой кровиживет глоток чужого кислорода.

Он лакомка, он хочет пить еще,не знает организм непросвещенный,что ненасытно, сладко, горячовкушает дух гортани пресеченной.

Повадился дышать! Не виноватв религиях и гибелях далеких.И принимает он кровавый чадза будничную выгоду для легких.

Не знаю я, в тени чьего плечаон спит в уюте детства и злодейства.Но и палач, и жертва палачаравно растлят незрячий сон младенца.

Когда глаза откроются — смотреть,какой судьбою в нем взойдет отрава?Отрадой — умертвить? Иль умереть?Или корыстно почернеть от рабства?

Привыкшие к излишеству смертей,вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,вы так бесстрашна нянчите детей,что и детей, наверно, не боитесь.

И коль дитя расплачется со сна,не беспокойтесь — малость виновата:немного растревожена деснамолочными резцами вурдалака.

А если что-то глянет из ветвей,морозом жути кожу задевая, —не бойтесь! Это личики детей,взлелеянных под сенью злодеянья.

Но, может быть, в беспамятстве, в раю,тот плач звучит в честь выбора другого,и хрупкость беззащитную своюоплакивает маленькое горло

всем ужасом, чрезмерным для строки,всей музыкой, не объясненной в нотах.А в общем-то — какие пустяки!Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.

* * *

Последний день живу я в странном доме,чужом, как все дома, где я жила.Загнав зрачки в укрытие ладони,прохлада дня сияет, как жара.

В красе земли — беспечность совершенства.Бела бумага.Знаю, что должнаБлаженствовать я в этот час блаженства.Но вновь молчит и бедствует душа.

Рисунок

Рисую женщину в лиловом.Какое благо — рисоватьи не уметь? А ту тетрадьс полузабытым полусловомя выброшу! Рука вольнатомиться нетерпеньем новым.Но эта женщина в лиловомоткуда? И зачем онаступает по корням еловымв прекрасном парке давних лет?И там, где парк впадает в лес,лесничий ею очарован.Развязный! Как он смел взглянутьприлежным взором благосклонным?Та, в платье нежном и лиловом,строга и продолжает путь.Что мне до женщины в лиловом?Зачем меня тоска берет,что будет этот детский ротничтожным кем-то поцелован?Зачем мне жизнь ее грустна?В дому, ей чуждом и суровом,родимая и вся в лиловом,кем мне приходится она?Неужто розовой, в лиловом,столь не желавшей умирать, —все ж умереть?А где тетрадь,чтоб грусть мою упрочить словом?

Не писать о грозе

Беспорядок грозы в небесах!Не писать! Даровать ей свободу —не воспетою быть, нависатьнад землей, принимающей воду!

Разве я ей сегодня судья,чтоб хвалить ее: радость! услада! —не по чину поставив себяво главе потрясенного сада!

Разве я ее сплетник и враг,чтобы, пристально выследив, наспех,величавые лес и оврагобсуждал фамильярный анапест?

Пусть хоть раз доведется умубыть немым очевидцем природы,не добавив ни слова к тому,что объявлено в сводке погоды.

Что за труд — бег руки вдоль стола?Это отдых, награда за муку,когда темною тяжестью лбаупираешься в правую руку.

Пронеслось! Открываю глаза.И рука моя пишет и пишет.Навсегда разминулись — грозаи влюбленный уродец эпитет.

Между тем удается рукедетским жестом придвинуть тетрадкуи в любви, в беспокойстве, в тоскевсе, что есть, описать по порядку.

* * *

А. Н. Корсаковой

Весной, весной, в ее начале,я опечалившись жила.Но там, во мгле моей печали,о, как я счастлива была,

когда в моем дому любимоми меж любимыми людьми,плыл в небеса опасным дымомизбыток боли и любви.

Кем приходились мы друг другу,никто не знал, и все равно —нам, словно замкнутому кругу,терпеть единство суждено.

И ты, прекрасная собака,ты тоже здесь, твой долг высокв том братстве, где собрат собрататерзал и пестовал, как мог.

Но в этом трагедийном детствеБылых и будущих утратсвершался, словно сон о детстве,спасающий меня антракт,

когда к обеду накрывали,н жизнь моя была проста,и Александры Николавныявлялась странность и краса.

Когда я на нее глядела,я думала: не зря, о, нет,а для таинственного деламы рождены на белый свет.

Не бесполезны наши муки,и выгоды не сосчитатьзатем, что знают наши руки,как холст и краски сочетать.

Не зря обед, прервавший беды,готов и пахнет, и твердятвсе губы детские обетыи яства детские едят.

Не зря средь праздника иль казни,то огненны, то вдруг черны,несчастны мы или прекрасны,и к этому обречены.

* * *

Прощай! Прощай! Со лба сотрувоспоминанье: нежный, влажныйсад, углубленный в красоту,словно в занятье службой важной.

Прощай! Все минет: сад и дом,двух душ таинственные распри,и медленный любовный вздохтой жимолости у террасы.

Смотрели, как в огонь костра, —до сна в глазах, до муки дымной,и созерцание кустаравнялось чтенью книги дивной.

Прощай! Но сколько книг, деревнам вверили свою сохранность,чтоб нашего прощанья гневповерг их в смерть и бездыханность.

Прощай! Мы, стало быть, из них,кто губит души книг и леса.Претерпим гибель нас двоихбез жалости и интереса.

Прощание с Крымом

Перед тем, как ступить на балкон,я велю тебе, богово чудо:пребывай в отчужденье благом!Не ищи моего пересуда.

Не вперяй в меня рай голубой,постыдись этой детской уловки.Я-то знаю твой кроткий разбой,добывающий слово из глотки.

Мне случалось с тобой говорить,проболтавшийся баловень пыток,смертным выдохом ран горловыхя тебе поставляла эпитет.

Но довольно! Всесветлый объемне таращь и предайся блаженству.Хватит рыскать в рассудке моемпохвалы твоему совершенству.

Не упорствуй, не шарь в пустоте,выпит мед из таинственных амфор.И по чину ль твоей красотепримерять украшенье метафор?

Знает тот, кто в семь дней сотворилсемицветие белого света,как голодным тщеславьем твоимклянчишь ты подаяний поэта?

Прогоняю, стращаю, кляну,выхожу на балкон. Озираюсь.Вижу дерево, море, луну,их беспамятство и безымянность.

Плачу, бедствую, гибну почти,говорю: о, даруй мне пощаду, —погуби меня, только прости!И откуда-то слышу: — Прощаю…

* * *