Шествие. Записки пациента. - Глеб Горбовский

Одновременно с возгоранием глаз высоко в небе над дорогой зажигались звезды. А в результате — даже ночью на шоссе можно было общаться с людьми, заглядывать в их смутные лица в надежде на короткий разговор или на едва различимую ответную улыбку.

В одну из таких ночей (а было их у меня на дороге не менее десятка) где-то ближе к развилке уловил я как бы звучание музыки. Вначале подумалось: что-нибудь с головой! Внутри черепа заиграло. Потом усомнился. Тщательно прислушался, заткнув пальцами уши. Музыка поугасла. Только кровь в сосудах попискивает. Значит, снаружи играют. Вынул пальцы из ушей — отчетливей звучит! Причем ласково, без металлического напора. Скорей всего — старинная, «деревянная» музыка. А правильнее — природная. Рожденная, к примеру, движением ветра, течением воды, вращением планеты. Как если бы земля, со всеми ее норами, порами, дырами, выступами и закутками, была одним огромным органом и вселенские воздухи, обтекая ее, извлекали из праха материи мелодию вечной жизни. Не утверждаю, что именно так красиво звучало, но воспринималось мной — данным образом.

Склонный если не к анализу, то к сомнению, решил я обратиться за разъяснениями к одному из попутчиков, выбрав для этой цели очкарика, то есть человека, более-менее современного мне, уроженца промышленной эпохи (оправа очков пластмассовая, под роговую). Я спросил его:

— Скажите… вы что-нибудь слышите?

Он сразу остановился, благодарно вздохнув, как будто ожидал, что я его окликну. Поправил очки на носу, едва уловимо сверкнувшие линзами. Доверительно приблизил ко мне свое неразличимое в потемках, неотчетливое лицо. При этом безволосая макушка его головы тоже едва заметно сверкнула, отразив свечение звезд. Одышливо комкая слова, человек произнес:

— Добрейший вы мой! Слышу… рад! Не сомневайтесь: довольно отчетливо улавливаю! И ваш голос, и свое отчаянье… Спасибо, что обратили внимание. Так хочется излить душу! — и почему-то скуксился, дрожащими пальцами под очки к себе полез. И тут я наконец понимаю: человек плачет. Причем — от радости.

Необходимо отметить, что на дороге многие порывались исповедываться друг другу. При первой возможности. Правда, не всегда эти поползновения встречали отклик. Всем хотелось именно высказаться, а не выслушать. Излить, а не принять вовнутрь. Преобладали монологи. И, чтобы хоть как-то общаться, приходилось соблюдать очередность: кто первый начал, тому и внимали. Скрепя сердце.

— Ладно уж, говорите, — всхлипывал от нетерпения очкарик, беря меня под руку, словно где-нибудь в коридоре института усовершенствования учителей. — Вы же первый изволили обмолвиться. Так что вещайте! Слушаю вас с нетерпением!

И тут ноздри мои, стосковавшиеся по натуральным запахам, улавливают в дыхании незнакомца… что бы вы думали? Чесночный душок! Вот так. Все, что угодно ожидал, только не это. Ведь я не только здесь, на дороге, — у себя дома, на Васильевском острове, терпеть не мог чесночного запаха. Короче говоря, откровенничать с очкариком расхотелось.

— Вы что же… чеснок ели? Или колбасу?

— Что вы, любезнейший! Какая там, извиняюсь, колбаса?! Элементарный карбид кальция! Кальций цэ-два. Камушек на дороге подобрал. Десны от скуки почесать. А в результате — реакция во рту произошла. От смешения карбида со слюной выделился ацетилен. А попутно чесночный аромат. Разрешите представиться: доктор минералогических наук, профессор университета Смарагдов Владлен Фомич! — представился и дышит на меня выжидательно. Ацетиленом. Наблюдает мою реакцию. Не вздрогну ли я от почтения, услыхав его фамилию? Не вздрогнул. Хватит уже. Навздрагивался в свое время. К тому же фамилия профессора была мне незнакома.

— Говорите же! — засучил ногами от нетерпения Смарагдов. — Иначе я вне очереди опорожнюсь… вынужден буду.

Профессор стал мне потихоньку надоедать, и я уже хотел уступить ему свою исповедальную очередь, как вдруг опять, в себе или над собой, услышал величественную музыку.

— Слышите?! — закричал я, но крик мой, не успев возникнуть, лопнул как мыльный пузырь; некоторые из пешеходов наверняка с сочувствием посмотрели в мою сторону. — Музыку, черт возьми, слышите?

— Музыку? — насторожился Смарагдов. — Смотря что теперь называют музыкой, драгоценнейший. Ежели вы про искусство изволите — это одно, а ежели в смысле божественном — другое. Может, я и глуховат, однако считайте, что я слышу ее, вашу музыку. Но и вы, почтеннейший, извольте выслушать мою!

— Ладно, говорите. Бог с вами, — смягчился я, сам не знаю почему предоставляя профессору возможность высказаться вне очереди. Наверняка музыка на меня повлияла. Расслабив во мне напор эгоцентризма.

— Представляете, любезнейший, я сделал потрясающее открытие! — выпалил ученый муж, не забыв для приличия несколько сконфузиться.

— И что же, отыскали философский камушек? — не удержался я от иронической реплики. — Запустили вечный двигатель?

— В том-то и дело, что не запустил. Но запускал с завидным упорством. Всю свою так называемую жизнь. И не во времена унылых алхимиков, а в середине двадцатого века, восхитительнейший вы мой!

Касательно открытия — вот оно, мое открытие: зря жил! И что самое замечательное: у меня, оказывается, была семья! Любящая женщина, дети. А я и не подозревал. Покуда с ними не расстался… Навсегда.

— Имели на стороне любовницу? Так, что ли?

— Любовницу?! Ха! Имел… будь она неладна. И звали ее Наука! Только не подумайте, великолепнейший вы мой, что по ее могущественной протекции рассчитывал я подняться на Олимп мирового господства! Не совсем так. Поначалу, не скрою, старался в этом направлении. А затем, углубившись в познание, бескорыстно увлекся тайной. Тайной камня, великодушнейший вы мой. Не человеку, не зверю, не хотя бы злаку хлебному или фрукту вкусному поклонялся — холодному минералу!

— М-мда, не позавидуешь, — поддакнул я нехотя профессору. — Это что же за тайны такие… каменные? По части возвращения молодости, что ли? По извлечению золота из оружия пролетариата, то бишь из булыжника? Кстати, Викентий Мценский, учитель истории! — представляюсь я в свою очередь.

— Истории — чего?! — жадно интересуется Смарагдов, прильнув ко мне всем своим расслабленным существом, провонявшим карбидом.

— Во всяком случае — не истории камня. Вы что, в школе никогда не учились?

— Не обижайтесь, милейший… Отвлекся, отвык от всего на свете. За годы постижёния отстранился. Как говорится, с головой ушел… в камень. Значит, историю земного шара преподавать изволили, мудрейший вы мой?

— Не вселенной же. И не столько земного шара историю, сколько его пассажиров, великолепнейший вы мой! — иронизирую.

— И что же, довольны?

— Чем?

— Историей своей? Вообще — прожитой жизнью? Если на нее оглянуться теперь, с дороги? Только откровенно. Лично я в своих деяниях полностью разочарован. Зря старался…

— А кто — не зря? — подсыпаю в беседу перчику. — У меня тоже свой камень имелся. И ушел я в него не с головой, а со всеми потрохами. Запойного свойства булыган на шею себе подвесил. Винно-водочного происхождения.

— Винный камень?! По-научному — кремортар-тар. Замечательнейшее соединение из кислых калиевых солей! Применяется при гальваническом лужении и как протрава.

— Вот именно что отрава. Тартар! Или как там у вас это называется… И так он меня за горло взял своей клешней, товарищ Смарагдов, не приведи господь. Все прахом пошло! Жена, семья, школа, книги, музыка. Не говоря об истории. Извините, что разоткровенничался…

— Вам спасибо! За облегчение, — просиял профессор.

В общении со Смарагдовым прошла на дороге очередная ночь, короткая, неполноценная, как где-нибудь за полярным кругом, не ночь — затмение: словно кто-то внушительный прикрыл солнце ладонью, но тут же и отдернул ее, терпения не хватило.

Солнце еще не взошло, но в предчувствии света некоторые из путников уже потирали глаза, словно от попадания в них мусора: это погубившие себя «дети зла», путешественники в аидово царство, всяческие профессиональные, интернациональные и прочие «лжецы и убийцы» готовились к встрече нового дня, то есть к закрытию своих глаз (смотреть на солнечный свет было им не то чтобы запрещено — нежелательно было: ходили слухи, что глаза лжецов от прикосновения солнечных лучей плавились и вытекали). На самом-то деле все гораздо проще: тьма тьмы ищет. Темной душе во мраке уютнее.

Смарагдов, должно быть вспомнив былое и расчувствовавшись, молчал. Нужно было идти дальше. Развилка, которая всего лишь подразумевалась, подчиняла движение, звала вперед, и, хоть я уже знал, что дорога и есть само движение (планета вращала ее к развилке, как эскалаторную ленту), переставлять вместе со всеми ноги по трещиноватому монолиту было куда приятнее, нежели стоять или сидеть сиднем. Ощущение движения правдивее самого движения. К тому же на дороге прежде всего принято идти. Если вы не хотите, чтобы на вас то и дело натыкались попутчики. Особенно те, с закрытыми глазами, с запрещенным зрением.