Диагноз: любовь - Сойфер Дарья

Ничего он не попробует. Ни-че-го. Наверное, после ее излияний не захочет и смотреть на выпечку…

Тем временем Валера разложил на кровати брезентовые носилки. Холодная клеенка, которую в детском саду подкладывали под простыню, чтобы дети не замочили матрас. Мамочка, я хочу под одеяло… Никого знакомого, никого родного… Почему она не послушала Пашку? Почему, дура стоеросовая, не поехала к его узистке? Только эта тетка с горошиной и мужик с такими круглыми покатыми плечами, что, кажется, шеи нет вовсе… Ника переползла на носилки, поежилась, скрестила руки, чтобы согреться. Ее начинало колотить, белые, обескровленные пальцы покрывались еле заметным мраморным рисунком.

– Простите, а нельзя какое-нибудь обезболивающее? – Ника не хотела клянчить, но голос вышел писклявым, глаза жгло от слез.

– Симптоматику смажем, – почти ласково сказал мужик. – В больнице посмотрят и решат, что с вами делать. Да вы не волнуйтесь, тут минут пятнадцать ехать, там быстренько на стол – и все пройдет.

Врачи взялись за носилки, подняли. Жилистые руки женщины оказались на удивление сильными. Нике было неудобно, что ее тащат, как мешок с картошкой, и до ворот еще далеко. Она хоть и худела, но перышком не была.

– Может, я сама? – робко подала она голос.

Но никто не удостоил эту реплику ответом.

Валера был в головах, Ника видела его подбородок с тонкой белесой ниточкой шрама и пушистые волосы, лезущие из-под ворота, как сирень из-за забора. Теплый он, наверное.

Двери лифта разъехались, и медики сумели по диагонали вместиться со своей ношей. Вот нашлись и плюсы, что все случилось здесь: в московский лифт они бы втроем и стоймя не вошли. Пришлось бы трястись по лестнице.

– Надо позвонить, чтобы готовили операционную, – вздохнула тетка.

– Разберутся, – бычья шея Валеры начала краснеть от напряжения, словно ему было тяжелее, чем коллеге.

Они вышли в холл, где уже толпились любопытные.

– Вот, держи, – Оксана суетливо пихнула Нике сумочку. – Ты в порядке?

– Будет через пару часов, – отрезала докторша. – Отойдите, не загораживайте проход.

– Может, я помогу нести? – вмешался курьер Вася.

– Донесем, – Валера багровел все сильнее, но сохранял достоинство.

Ника искала глазами Веселовского. Наверное, уже сидит в машине, собирается ехать следом. Такой надежный и, несмотря на свой статус, совершенно земной, родной, добрый… Где же? Пусть режут, потрошат ее, только бы знать, что он рядом! С ним не страшно…

– Оксана, – хрипло позвала Ника. – А ты не знаешь?..

И осеклась. Нельзя, чтобы они знали. Чтобы все поняли. И так будут мусолить: как это Карташова пробралась в номер шефа? На что это она, интересно, рассчитывала? И неважно, будут ли потом отношения. Если он одобрит инвестицию, все решат, что это услуга за услугу. А Ника была не из услужливых.

– Что? – коллега подняла брови, жалостливо поджала нижнюю губу.

Как будто в последний путь провожает!

– Ты не знаешь, мои пирожные народу понравились?

– Дурочка, – Оксана мотнула головой, и ее длинные сережки, блеснув, закачались. – Конечно, все вкусно! Замечательно! Все уплетают – за уши не оттащишь. Не о том ты думаешь, выздоравливай, все тебе расскажем.

Ника слабо улыбнулась и отвернулась, скрывая слезы. Горячая капля сползла по виску. Все зря. Она пекла зря. Небось народу уже захорошело, и ее шедевры улетают, как банальная закусь. Шашлык, лаваш, сулугуни, классический венский торт… Ника всхлипнула.

– Так больно? – почти сочувственно спросил Валера.

– Угу, – и снова всхлип.

Медики спустили ее по широким парадным ступеням, и Ника прищурилась от яркого дневного света. Небо заволокло облаками, но смотреть было больно. Вот, значит, каким было небо над Аустерлицем… Зато теперь она услышала птиц. Полдня в лесу, и только теперь услышала. И пахло так хорошо, свежо… Положили бы ее тут, укрыли, она поспала бы чутка, и все прошло.

– Ну, Вероника, держись! – раздался самый чудный на свете баритон.

Ника вытянула шею, приподняла голову: Веселовский. Вот же он! А почему в стаканчике коньяк? И где ключи от машины?

– А разве… – она сглотнула, почувствовав гадостный привкус.

Возьми себя в руки, немедленно! Не смей развозить нюни!

– И обязательно отдохни недельку, нам на работе ты нужна совершенно здоровой! – он утешающе кивнул.

– Выздоравливайте, Вероника! – бодрая девица-тренер выглянула из-за его плеча.

Ника вскипела от негодования. Ах, ты… Какого лешего ты жрешь мой капкейк?! Выплюнь! Коза… Я до тебя доберусь… Ника стиснула кулаки.

– Успокойтесь, девушка, успокойтесь, – насмешливо произнес Валера, когда они отошли к машине. – Никто вашего жениха не уведет. Подлатаем в лучшем виде.

– А мне все равно, – она напряглась от новой волны боли.

Водитель вылез, открыл дверцы, ее загрузили. Везите, куда хотите. На все плевать. В детстве она до жути боялась «Скорых». Стоило ей закашлять, мама тут же лезла с горчичниками и корнем солодки. Таким мерзким, словно его даже от земли не чистили, когда собирали. А попробуй сказать, что ты лучше как-нибудь вареньем обойдешься!

– Всё, – выдыхала мама и делала трагическую паузу. – Я вызываю неотложку.

И это звучало как самое последнее, страшное оружие. И Ника всегда старалась обойтись чем угодно, соглашалась на любые зверства народной медицины, только бы не зловещая машина с мигалками. До сих пор бело-красная тушка во дворе вызывала невнятное чувство тревоги и желание бежать, как будто ее могли захватить заодно. Страшнее только ритуальные услуги.

Мама. Звонить ей? Подскочит давление, прихватит сердце. И будут они валяться в соседних отделениях. Алинка? Бестолковая. Положиться на нее нельзя, да и маме тут же донесет в красках. Отчиму? Не то. Ника не могла сосредоточиться и уж тем более разговаривать. Может, лучше потом позвонить?..

Водитель несся со всеми спецэффектами. Сирена истошно завывала, мерцали проблесковые маячки. Машина вихляла из ряда в ряд, резко тормозила на светофорах. У Ники в ее положении не было возможности смотреть вперед, чтобы заранее готовиться к маневрам, поэтому ее зверски трясло. От каждого толчка живот вспыхивал и разгорался болью, она старалась не ныть, только впивалась в ручку и грызла нижнюю губу. Кожа лопалась, но это хотя бы отвлекало от живота.

Они свернули, да так, что будь это зимой, их непременно занесло бы в канаву. «Скорая» подпрыгнула на «лежачем полицейском». Черт, какая-то табуретка на колесах! Из глаз брызнули слезы.

– В какую больницу мы едем? – спросила Ника у докторши.

– В районную Пушкинскую, – тетка взглянула на нее удивленно, будто не ожидала, что девушка еще в состоянии говорить.

– А адрес какой? – машину снова тряхнуло, и Ника с трудом сдержала стон.

– Вам зачем? В навигатор забить, что ли? – пробасил водитель и довольно хохотнул. – Подъезжаем. Готовьтесь.

В лучших традициях городского транспорта «Скорая» тормознула, едва не выпустив больную через лобовое. Ника приготовилась к суете. Докторов она побаивалась, но не телевизионных. Студенческие годы провела с любовью к американскому сериалу. Ковбойская небритость, белейшая улыбка, атлетичные торсы под халатами… И страсти, страсти, страсти.

Произойди с ней все где-нибудь там, по ту сторону экрана, ее бы сейчас везли на каталке, бежали рядом: «Девушка, белая, двадцать семь лет, состояние критическое…» И оглушительный писк мониторов. Ан нет, все вышло прозаично.

– Валера, шевели копытами, – процедила тетка. – Да нет, вот здесь возьми. И где их носит?

– Место дали, обещали взять, – Валера дернул каталку, колесики с легким скрежетом разложились.

– Опять самим… Вконец обнаглели.

И ее снова повезли. Высокие тщедушные сосны с березами, унылая желтая постройка. Ника тянула шею, пытаясь прочитать табличку, но замутненный взгляд выделил только «проф». Профессура? Профессионализм? Профориентация? А в Пушкино одна больница? Ее вообще кто-нибудь здесь найдет?