Дневники Берии - Алан Уильямс

— Пожалуйста, покиньте зал, — сказал он ровным, спокойным голосом. Борис взглянул на него и заорал:

— Где метрдотель?

— Я метрдотель, — миролюбиво сказал мужчина. — Вы должны немедленно уйти.

— Я из прессы! — закричал Борис и полез в карман. — Вот, видите! — кричал он, тыча своим удостоверением в лицо мужчины. Мужчина сделал едва уловимое движение рукой, и тут же появились два официанта. Я вскочил, сунул им деньги, схватил Бориса и повел его к выходу. Он шел, спотыкаясь, выкрикивая угрозы: «Я им покажу! Буржуазные свиньи! Это вовсе не ночной бар, никто не носит галстуков!» Он бушевал, пока я не усадил его в ситроен.

На время дневники Лаврентия Павловича Берии были забыты.

На следующий день я проснулся с чувством необыкновенного подъема и вскочил с постели, не дожидаясь, пока Борис принесет кофе. Он уже позавтракал и, видно, давно уже бодрствовал. Вокруг виднелись следы беспорядка: посреди комнаты была разбросана груда книг и куча газетных вырезок. Когда мы уходили, я заметил, что на куче мусора, который все еще лежал в холле, двух коричневых свертков уже не было.

В машине он заговорил.

— Ты не забыл о вчерашнем? Так вот, я об этом все время думаю. Меня беспокоит проблема языка — менгрельского диалекта, на котором говорил Берия. Впрочем, проблема разрешима. У меня в Париже есть знакомые грузины, они содержат ресторан. Один из них, кажется, менгрел. И у них у всех есть машинки с грузинским шрифтом: грузины любят писать, особенно стихи. И Берия в молодости тоже писал стихи, хотя и не публиковал их. Даже Сталин, говорят, баловался этим в семинарии.

— Подожди! Как ты сказал, называется этот диалект?

— Менгрельский.

— Боже мой! Есть же одна русская — вернее грузинка — она только что получила стипендию в Кембридже. О ней еще в газетах писали. Это был почти скандал: женщина получила стипендию Кингз. Говорят, она с характером. Доводит профессуру цитатами из Сталина, типа: — Нет такой крепости, которую не смогут взять большевики.

— Коммунистка?

— Наоборот. Она вышла замуж за еврея и уехала из России два года назад в Израиль. Мужа убили в Шестидневной войне, и теперь она одна. Пишет диссертацию по диссидентской русской литературе.

— Думаешь, она менгрелка?

— Уверен. Я никогда не слышал об этой национальности и потому хорошо запомнил.

— Только бы ты не ошибся? Вот будет здорово! Как ее зовут?

— Бернштейн, Татьяна Бернштейн.

— По-грузински будет Татана. Ты с нею знаком?

— Нет.

— Но ты, кажется, о ней много знаешь? — спросил он с подозрением.

— Ее судьба меня заинтересовала. У нее было романтичное прошлое — училась в юности в лучшей московской балетной школе. Судя по фотографиям, она довольно хорошенькая.

Борис усмехнулся.

— Итак, вместо пожилого содержателя ресторана мы нанимаем хорошенькую молодую аспирантку из Кембриджа?

— Летом она работает, но можно попытаться.

Наша машина медленно продиралась вперед по Леопольдштрассе в потоке других машин. Борис сидел, подавшись вперед, упершись руками в колени.

— Ты можешь написать ей и предложить выполнить выгодный, но конфиденциальный перевод, — сказал он медленно. — Правда, не знаю, будет ли это лучшим вариантом, чем мой парижский. Вот если… — он задумался, потом вдруг воскликнул что-то по-русски.

— Том, у меня идея — шикарное решение! Мелочь, которая обеспечит доказательства подлинности дневников, так что никакой советолог не подкопается! Послушай. Мы опишем в дневниках эпизод, в котором он насилует молодую девушку из балетной школы. Мы так подберем детали, чтобы все выглядело достоверно, и тогда за хорошую плату Татана сделает публичное заявление, что эта девушка — она!

Его так взволновал этот план, что он начал подпрыгивать на сиденье, бормоча: «Ей-богу, это будет здорово! На сто процентов все будет казаться правдой. Шикарно, мон шер!»

— Напишем ей сейчас же, — добавил он. — Сообщи ей, что ты выпускник Кингз Колледж и заинтересуй ее переводом. Она, наверное, бедна как церковная мышь!

— Как бы не перебрать, — заметил я. — Ведь это значит, что мы вводим в дело третье лицо, почти незнакомого человека. Может, лучше написать по-русски? Ведь Берия хорошо говорил по-русски?

Борис замотал головой.

— Нет, это не будет выглядеть убедительно, не стоит рисковать. Берия мог бы писать такое только на родном языке. И если мы выпустим дневники на русском, мы объявим, что это перевод. Потом дневники могут попасть в самиздат, и цена их упадет.

— А как это напечатать? Ведь они проверят шрифт на старость?

— Мы будем печатать на старых лентах. У меня их целая куча в столе, все выцветшие.

— А какова моя роль?

— Самая главная, мон шер! Я обеспечиваю факты, а ты будешь писать. Ты писал когда-нибудь порнографию?

— Так, по мелочи. Дежурные половые акты — для того, чтобы на обложке можно было изобразить голую женщину.

— В дневниках тебе придется изобразить настоящее порно! Дай волю фантазии. Представь, что ты Берия и тебе стоит только щелкнуть пальцами, как тебе доставят любую женщину, а потом ты можешь делать с нею все, что пожелаешь. — Он удовлетворенно хмыкнул. — Потом мы найдем американского издателя и попросим его перевести парочку миллионов в швейцарский банк и не задавать лишних вопросов. О'кей?

— Замечательно, если, только, конечно они не захотят узнать, как дневники попали к нам.

— Чепуха. Ты, скажем, тайно вывез их из-за железного занавеса, из какой-нибудь восточноевропейской страны. Таким путем многое попадает на Запад. Но, конечно, ты должен держать в секрете имя того, кто тебе передал дневники. Это то, что надо — чем больше тайны, тем более убедительно все будет выглядеть. И уж поверь, если материалы будут зажигательными, эти американские издатели сами не захотят ломать себе голову по поводу того, подлинные они или нет. Но помни — никому об этом ни слова!

— Никому, — поклялся я. — Как в могиле.

— Как в могиле Берии! — заорал Борис и потом это весело повторял, пока мы не вошли в офис радио «Свободная Европа».

— Нам надо все тщательно спланировать сначала, — говорил Борис, с шумом поглощая свой бульон.

В последнее время мы обедали в маленьком ресторане посреди Инглиш Гарден, в котором в это время года почти не было посетителей.

— Например, — продолжал он, — это чертово ЦРУ. Об издателях не стоит беспокоиться, а вот ЦРУ… Они, конечно, нами заинтересуются, но если повезет, нас примут за агентов, имеющих в своих руках оригинал. Нам важно, чтобы они не только поверили в подлинность дневников, но и в то, что знают источник, из которого они к нам попали. Но если они узнают, что это подделка, нам не поздоровится! Возможно, они не могут нас отдать под суд, но им ничего не стоит добиться запрета на наш въезд в большинство стран, они смогут договориться со швейцарцами и наложить арест на наши деньги.

— Да зачем ЦРУ это нужно?

— Им нужно все. А личные записи Берии могут дать им целую массу полезных сведений, особенно, — тут Борис ухмыльнулся, — если в них имеются жаренные фактики о нынешних лидерах в Кремле.

— Ну нет, Борис, нам это ни к чему. Это для тех, кто занимается пропагандой, это для молодчиков из ЦРУ. Личные воспоминания — совращение малолетних, изнасилования — это замечательно, это пойдет. Но нам не стоит дискредитировать советское правительство. Ты говоришь о ЦРУ. А как насчет КГБ? Как они прореагируют?

— Думаю, это не имеет значения, — сказал Борис, как мне показалось, слишком поспешно. — Когда на Западе выходят подобные публикации, их реакция всегда однозначна: это происки ЦРУ. Помнишь, «Записки Пеньковского»?

— Я уверен, что они были сфабрикованы ЦРУ.

Борис пожал плечами:

— Кто знает. В том-то и дело, что никто в подобных случаях не знает наверняка. Так же было со стариком Никитой — никто никогда не сможет сказать, что он написал сам, а что добавило ЦРУ, или КГБ, или, возможно, те и другие. Но в случае с Берией большинство из тех людей, которые могли бы доказать подлинность дневников, уже на том свете. А те, кто еще живы, предпочтут помалкивать. И КГБ может заявить что угодно — кто их будет слушать?

— Меня больше волнует не то, что они скажут, а то, что они сделают.

Борис выразительно пожал плечами.

— Ну что они могут сделать? Убьют парочку американских издателей с Пятой авеню?

— Не издателей — возможно, нас.

— Ну что они могут нам сделать? Выследить и убить нас, как они это сделали с Троцким? Во времена Берии это было бы возможно, но сейчас они работают в другом стиле.

Я ждал, что он еще скажет, но он был поглощен своим бефстрогановым. Я подумал, что для человека, убежавшего от Советов и впоследствии заочно приговоренного к десяти годам тюремного заключения, он был слишком оптимистичен. Ну в самом деле: не закроют же советское правительство и разведка глаза на публикацию скандальных политических мемуаров и не ограничатся лишь публикацией дежурного опровержения.