Жизнь, прожитая не зря - Игорь Бойков

Он тут же вывел безвестного мученика из комнаты и плотно закрыл дверь. Несколько мгновений до Ахмеда доносились из коридора их удаляющиеся шаги: бодрая, уверенная поступь Исрапилова и протяжное шарканье едва переставляющего ноги приговорённого.

— Ты знаешь, кто это? — выдержав паузу, спросил Загуев.

Ахмед мотнул головой.

— Это — русский шпион. Много вреда он причинил моей родине. На допросах он долго всё отрицал, но наши следователи полностью доказали его вину. Изобличили каждый его подлый шаг на чеченской земле. И тогда он уже сам сознался во всём добровольно, — рыжий сделал особое ударение на слове «добровольно». — Сознался, скулил как щенок и просил пощады. Но мы не можем щадить того, кто посмел пойти против нашего народа. Так будет со всеми врагами свободной Ичкерии.

Он выдохнул сизый сигаретный дым в лицо Ахмеду.

— Ты всё понял? — спросил Загуев со свирепостью в голосе.

— Да, да, — тихо выдавил из себя Ахмед, не смотря ему в глаза.

Рыжий хладнокровно затушил окурок об его лоб, с силой вдавив в кожу. Потом наклонился к нему вплотную, оскалил мелкие зубы, посмотрел колючими зеленоватыми глазками в лицо — и ощерился хищно. Ахмед боязливо сжался в комок и замер так, мелко подрагивая.

Затем Загуев выпрямился и отошёл, любуясь произведённым эффектом. Неторопливо сел за стол, достал лист бумаги и ручку и принялся что-то сосредоточенно писать. Он поминутно останавливался, морщил лоб, шевелил губами, смотрел в потолок, грыз колпачок ручки и сплёвывал на пол. Наконец, комендант протянул исписанный мелкими корявыми буквами лист Ахмеду:

— На, читай.

Из текста бумаги со многими орфографическими и пунктуационными ошибками следовало, что он — Сулейманов Ахмед Гадисович — будучи пассажиром скорого поезда «Махачкала — Москва», был ограблен и избит в своём купе двумя русскими офицерами, которые, пытаясь выдать себя за чеченцев, нарочно приклеили фальшивые чёрные бороды и произнесли несколько ломаных чеченских фраз. Далее в тексте говорилось, что он, не желая быть соучастником гнусной провокации русской военщины, добровольно явился в комендатуру Гудермеса, чтобы рассказать обо всём законным чеченским властям и сорвать, тем самым, подлые замыслы России стравить братские народы Чечни и Дагестана. Место для подписи оставалось чистым.

— Подписывай, — приказал Загуев.

Ахмед тупо смотрел на бумажный лист. В горле сделалось горячо, сухо. Он уже почти не верил, что выберется отсюда живым, как вдруг в нём с новой силой затрепетала надежда. Ему хотелось жить. Как, какой ценой — неважно. Лишь бы вырваться из этого страшного города, из цепких лап этих циничных и беспощадных людей. Рассудок советовал немедленно подписать то, что требует чеченец, и тогда, наверное, его и правда отпустят. Но совесть и остатки чувства собственного достоинства неожиданно воспротивились. Он вспомнил бесноватое лицо молодого бандита, направленную ему прямо в лицо тёплую, упругую струю мочи, залитого кровью, бессильного распростёртого на холодном полу Сергея.

Ахмед протяжно выдохнул, собрался с духом и едва слышно ответил:

— Я не могу подписать бумагу.

— Что? Не понял?! — последовал грозный окрик.

— Я не могу подписать. Я не верю, что это были русские.

Загуев бешено вскочил на ноги и пулей вылетел из-за стола.

— Не веришь?! Тебе мало представленных мной доказательств?

Ахмед промолчал.

— Или ты боишься русских?

Комендант смотрел на него с ненавистью.

— Чего ты боишься? Русские бессильны. Чечня показала всем: тот, кто хочет свободы, всегда её получит, если возьмёт оружие в руки. Почему вы — дагестанцы — терпите русских? Гоните их со своей земли, как мы прогнали. Почему на всём Кавказе одна Чечня не признаёт их власти? Потому что мы — мужчины, а среди остальных мужчин мало. Вы опозорили свои народы. Вы забыли веру и обычаи предков. А мы никогда им не покорялись. Мы триста лет воевали с Руснёй. И мы победили. Что могут теперь русские? Ничего не могут. Год назад они свою страну «за так» отдали. Всё сдали «за так». Их теперь везде режут как баранов. Потому что они в натуре бараны. Они уже давно выродились. Спасибо их царям, Ленину и другим. Сталин у них один был мужчина, да и тот — грузин. Они сами себя давно сожрали.

Загуев замолк на мгновенье, проведя ладонью по увлажнившимся губам.

— Мы, чеченцы, мы — волки. А волка приручить нельзя. Даже если волчонка возьмёт человек и будет его кормить, то когда тот вырастит — загрызёт человека и убежит в горы. Волк всегда рвёт шакалов и режет баранов. Мы одни сражались за весь Кавказа, тогда как другие народы трусливо прогнулись под русских. Поэтому, наш герб — одинокий волк, — и Загуев ткнул в сторону флага с изображением лесного хищника. — Скоро мы пойдём в Дагестан, в Ингушетию, в Кабарду, понесём туда зелёное знамя пророка и поднимем весь Кавказ против России. Кавказ никогда не будет свободным, пока хоть один русский топчет нашу землю! Подожди, скоро мы всю эту Русню зальём кровью. Мы хоть сейчас всю Москву вырезать можем, только нам это пока не надо. Сейчас оттуда идут деньги на нашу армию. Они же дураки все — сами нам оружие оставили, и деньги сюда слать продолжают. Но придёт время — и волки порвут свиней.

Ахмед безмолвствовал.

— Понял, баран? — глаза чеченца налились кровью, и в уголках рта выступила пена. — Последний раз говорю по-хорошему: подпиши. А если не подпишешь, я такое с тобой сделаю! Я лично отрежу тебе уши! И ты сожрёшь их прямо здесь. Только попробуй не сожрать! Потом яйца тебе отрежу. И ты тоже их жрать будешь! Ты на коленях будешь ползать и умолять, чтобы тебя поскорее убили. Но я буду убивать медленно. Я увезу тебя в селение и сгною в яме. Твоей кровью покрашу забор вокруг своего дома. А когда ты сдохнешь, я отдам твои кости собакам.

Жалко всхлипывая, дрожащей рукой Ахмед взял ручку. Стержень скользил и царапал бумагу, пока он, не помня себя, выводил подпись. Загуев вырвал лист, удовлетворённо поглядел на него и убрал в ящик стола. Злоба его угасла, осталось одно только торжество.

— Возвращайся в Махачкалу. Если тебя будут спрашивать, говори, как я сказал. У нас есть большие связи в Москве. Твоё добровольное признание напечатают в газетах наши друзья. И все люди узнают правду про кровавые преступления русских.

Чеченец порылся в бумагах на столе.

— Утром пойдёт поезд «Гудермес — Махачкала». Езжай на нём. Деньги остались?

— Нет.

— Тогда подожди, — комендант написал что-то на листке, с важным видом приложил печать и передал его Ахмеду. — Это справка из комендатуры. Покажешь проводнику, он пустит тебя бесплатно. А теперь убирайся. И помни, что я сказал. У нас везде есть люди. Если ты попробуешь нас обмануть, то пеняй на себя.

Ахмед не помнил, как вышел в коридор, как миновал охрану и покинул мрачное здание комендатуры. Он бродил где-то в потёмках, проваливался в лужи, оступался, падал, пачкая руки в жидкой грязи. Снова поднимался, снова куда-то шёл, натыкался на глухие каменные заборы, стены домов, влажные от дождя стволы деревьев. В каком-то закоулке на него налетела стая приблудных собак и, окружив со всех сторон, рычала, скалила клыки, захлёбывалась в надрывном лае.

Что было дальше, как он отбился от этой своры, Ахмед тоже толком не запомнил. В его памяти осталось лишь то, как он опять где-то бродил, на что-то натыкался в темноте. Как он добрался до вокзала — тоже не помнил. Там, в маленьком, грязном зале ожидания с заплёванным полом он долго и неподвижно сидёл в жёстком деревянном кресле с отломанными ручками, тупо уставившись на изорванные, свисающие лоскутами брюки. На ногах во многих местах зияли глубокие раны от собачьих клыков, но боли он не чувствовал.

Его заприметили какие-то совсем молодые сопляки. Сначала топтались рядом, говоря что-то по-своему, и пожирая хищными взорами. Затем подошли гурьбой, заговорили с ним по-чеченски и, убедившись, что Ахмед — не свой, не местный, грубо схватили за ворот, требуя денег.

— Э, филки дай, сука! Филки! — парень лет шестнадцати наседал с нахальством.

От него крепко несло горьким ароматом пережаренных семечек.

— Филки, сука! Закопаю! — злобно шипел в ухо другой сопляк.

Ахмед, машинально сунув руку в карман, достал и показал данную Загуевым бумажку.

— Из комендатуры я, из комендатуры, от Загуева, — повторял он без конца. — На поезд мне надо. На поезд.

Услыхав фамилию коменданта, те, нехотя, отвязались.

На рассвете подкатил поезд, в старых обшарпанных вагонах которого были повыбиты стёкла и переломаны почти все деревянные сидения. Ахмед забился в угол крайней к выходу скамьи. Колёса скрипели, вагоны подпрыгивали на стрелках. Ахмед покачивался из стороны в сторону, в такт движению, и пустыми, бессмысленными глазами смотрел в окно, в мутную, сероватую мглу осеннего утра.