Странный гость - Вильям Александров

Но ведь они так дружили, как же можно было, мама!

Именно поэтому и надо было, я говорила. А сейчас лучше? Опять девочка доведет себя…

Я ничего не понимал. Потом уж они мне объяснили. Оказывается, эта Аленушка лежит уже третий год. Все девочки из ее палаты, которые с ней в одно время поступили, давно уже встали, одна за другой выписались, а вчера ушла последняя ее подружка Римма Белова. Врачи обещали Алене, что она скоро встанет, обещали год назад, обещали полгода, обещали, что уйдет вместе с Риммой, а вот теперь говорят: нельзя, надо еще лежать.

Я представил себе, как это лежать три года на спине, ни разу не вставая, и мне страшно стало. Уж лучше вправду умереть, я эту Алену хорошо понимаю.

Тамара ушла, Николай Петрович вернулся в комнату, стал шарить по всем ящикам, потом попросил жалостно:

— Тань, сигарету найди, хоть одну.

— Ты же слово дал! — возмущенно заявила она.

Все правильно, дал. Но ведь уговор был — в крайних случаях…

А что, сейчас крайний случай? — спросила она.

— Как видно, — он нервно похлопал себя но карманам.

— Ладно, уйди в коридор.

Он вышел. Таня поглядела на меня, приложила палец к губам, потом вытащила из стеллажа какую-то книгу, запустила руку, достала откуда то сбоку пачку, вынула одну сигарету, спрятала пачку обратно.

— Ну, все, иди, последнюю нашла.

Он вошел, взял сигарету, зажег ее, жадно затянулся и стал курить у приоткрытого окна.

— Пап, а что врачи говорят?

— К сожалению… — он вздохнул. — Ничего не говорят.

— Ну как это?. — она не сводила с него настороженных глаз. — Что-то же говорят?

Он стоял лицом к окну, не оборачивался. Таня подошла сзади, прижалась к нему.

— Ты не бойся, я ничего ей не скажу. Долго ей лежать?

Процесс утихает плохо, слишком медленно. Что-то мешает.

— А может быть, все из-за того, что она нервничает?

— Кто знает, может и это…

Они стояли оба у окна, она обняла его за плечи, прижалась щекой, а мне вдруг до того тоскливо стало, сил нет… Алену эту жаль, что ли. И домой вдруг страшно захотелось.

8

Таня

Мамы долго не было, и отец решил пойти ей навстречу, узнать в чем дело.

— Можно, я с тобой пойду, — попросила я.

Нет, Танечка, ты с Валерием побудь, нехорошо оставлять его одного.

Я и сама понимала, что нехорошо, но мне почему-то не захотелось оставаться с ним, сама не знаю, что со мной случилось.

Когда в прошлом году они мне сказали, что у меня есть брат, что он живет в другом городе, я так мечтала увидеться с ним! Я все время думала о нем, представляла, какой он, мечтала, что мы когда-нибудь встретимся и как это будет хорошо! Я даже письма ему писала, рассказывала ему о себе, о своей жизни, только не посылала, а прятала, думала, когда увидимся, я ему покажу их. И стихи сочиняла. И когда он приехал, я так радовалась! А он оказался какой-то странный, чуть что — включает свой магнитофон, смотрит на всех нас, будто посмеивается…

Отец ушел, мы остались вдвоем. Я сначала не знала, чем его занять, стала расспрашивать про их школу, про ребят и учителей, а он махнул рукой и сказал:

— Да ну их, ты лучше про себя расскажи — дружок у тебя есть?

Я, кажется, покраснела, сказала, что нет, а он усмехнулся снисходительно:

— Чего ж так, я бы первый влюбился, такая симпатяга! — потом вдруг сказал: — А, да тут, наверно, не с кем дружить, все в кроватях лежат.

Я объяснила ему, что лежат у нас ребята только в одном корпусе, в третьем, и среди них есть очень хорошие, умницы, талантливые. Они все много читают, рисуют, лепят, стихи сочиняют. Стала ему показывать их рисунки, которые он и нам дарили, поделки из дерева и пластилина…

А он вдруг потянулся и говорит:

— чего-то меня в сон клонит, пойду я к себе на верхотуру, ладно?

Я сказала, что, конечно, пусть отдыхает, видно, после самолета еще не привык. Он взял свой магнитофон и полез наверх. Я еще спросила его вдогонку, поправилось ли ему там, на голубятне. О и сказал: «Очень! Приходи в гости!» и исчез.

Л потом я услышала, как он еще долго крутил свой магнитофон, значит, спать не хотел.

Вот уже три дня Валерий живет у нас, а я до сих пор не могу его понять. На второй день утром мы пошли на море. Я провела его через парк, спустились мы по лестнице к берегу. Там ребята, выздоравливающие, зарядку делал и под музыку. Я говорю ем у:

— Давай вместе с ними.

А он какого странно на меня пос мот ре л и говорит: Мне эта музыка в школе надоела. Ты иди, а я лучше на море посмотрю. «встала в строй, а когда зарядка кончилась и они пошли на завтрак, стала его искать — нигде не найду. Забеспокоилась, по берегу ношусь — нет его нигде. У меня аж сердце заныло. А дядя Миша, вахтер наш, лодку свою смолит на берегу, видит, что я бегаю, спрашивает: «Ты чего, дочка, ищешь кого?» «Дядь Миша, — говорю, — вы мальчика тут не видели с транзисторным магнитофоном, светловолосый такой». А сама чуть не плачу. «С транзистором, говоришь? Дак вон же он сидит наверху, на нас как раз глядит».

Посмотрела я наверх, куда он показывал, и вижу: сидит мой Валерий на перекладине, на краю беседки, поглядывает по сторонам, жует что-то, а рядом транзистор его стоит.

Я ему кулаком погрозила, поднялась по лестнице, подошла. А он как ни в чем не бывало говорит: «Жвачку хочешь?»

— Ты что, не видел, я весь берег обегала, тебя ищу?

— Видел, что бегаешь, а для чего — откуда мне знать. Может, ты зарядку продолжаешь…

Совесть у тебя есть? — говорю. — Я ж чего только не передумала… Мог бы окликнуть.

А он пожал плечами и говорит без всякого выражения:

— Совесть здесь ни при чем, каждый делает, что ему нравится, и нечего меня сторожить!

— А я и не думаю тебя сторожить, — говорю, — но пришли же мы вместе, я тебя в первый раз привела, значит, я отвечаю за тебя.

Уж как он тут расхохотался. Не по-настоящему, когда весело, а так, как в театре со сцены смеются, когда надо показать, что очень смешно. Потом сразу замолчал, и лицо его сделалось надменным.

— Запомни раз и навсегда, девочка, отвечаю за себя только я сам. Никто за меня не отвечает, и я ни за кого не отвечаю. Вот так. А теперь иди гуляй, ныряй, делай, что хочешь, я за тобой следить не буду, и ты, пожалуйста, делай то же самое, давай договоримся на будущее. Каждый живет сам по себе.

Я стою, не знаю куда деваться со стыда, вроде я следила за ним, или помешала ему в чем-то. Хотела сказать, не могу, слова не идут, слезы в горле стоят. Так мне обидно стало! Хотела уйти совсем, потом думаю — ведь он тут в первый раз, мало ли что может получиться, пусть говорит, что хочет, но я за пего в ответе.

— Ты плавать умеешь? — спрашиваю.

— Не беспокойся, не утону! — отмахнулся он, словно от надоедливой мухи.

Пошла я вниз, села на берегу. И море мне уже не в радость. Сижу, как оплеванная. Ребята зовут купаться, а я не могу уйти, все время на него исподтишка поглядываю. А он, как сидел, так до обеда и просидел, даже с перекладины не слез — честное слово! Сидит, жует свою жвачку и на море смотрит, глаз не спускает, будто увидел там что-то необыкновенное.

Или это он специально так — из-за меня с места не сдвинулся?

Я потом отцу все рассказала, спрашиваю его: «Ну разве так поступают?» А он погладил меня по голове, поцеловал и говорит:

— Знаешь, что я думаю, надо оставить его сейчас в покое. Ему кажется, что кто-то покушается на его свободу, что за каждым его шагом будут следить, указывать — что и когда делать… Так вот, пусть чувствует себя совершенно свободным, пусть поймет, что никто не собирается его притеснять.

Пожалуйста, — говорю, — я к нему близко не подойду!

Ну, вот, ты и обиделась. Не надо так. Ты поставь себя на его место, и сразу обида пройдет.

— Я пробовала, не получается.

А ты еще попробуй, — засмеялся он. — Представь себе, что это ты приехала в первый раз к кому-то в гости, чувствуешь себя неловко, хочешь побыть одна… Пусть он делает, что хочет. Когда хочет уходит, приходит. Хочет — пусть будет один. А почувствуешь, что ему тоскливо стало одному, предложи пойти куда-нибудь вместе. Я думаю, когда он поймет, что никто не собирается его контролировать, он сам изменится.

— А если он утонет?

— Как утонет?

— Очень просто, возьмет и утонет. Я ведь не видела, как он плавает.

— А ты бы спросила.

— Спрашивала, он говорит — не утону, не бойся. А я боюсь.

Он опять погладил меня по голове, улыбнулся.

— Надеюсь, этого не случится.

— Я тоже надеюсь, — говорю, — а все-таки… Вот увижу, как он плавает, тогда, пожалуйста, пусть идет, куда хочет!

Отец притянул меня к себе, поцеловал в голову. А я подумала, что Валерия никто вот так не поцелует, и сразу моя обида прошла.

Скоро будет вечер в третьем корпусе, очередное заседание нашего клуба «Бригантина», и на этом вечере Алена будет читать своп стихи. Это отец придумал, я знаю. После топ истории, когда она есть отказалась, и мама целую ночь возле нее дежурила, отец долго ходил сумрачный, потом сказал, что ему надо на день съездить в Москву. Как мы ни допытывались, он ничего объяснять не стал, сказал, что вернется в пятницу или субботу, и в среду уехал утренним поездом. От нас до Москвы сутки езды, значит, в четверг утром он был на месте. А в пятницу позвонил, веселый такой, «казал, что все в порядке, поездка удалась, вернется в воскресенье. Он приехал радостный, привез мне и Валерию польские джинсы и еще две коробки зефира в шоколаде, который я очень люблю. И тут же послал меня на почту за газетами. Я никак не могла понять, зачем это нужно, нам ведь и та к приносят их каждый день, но он сказал, что выдаст зефир только после того, как я принесу газету.