Перестройка - Игорь Борисович Гатин

адреса Женьки. Он знал лишь фамилию отца и то, что тот живёт на улице Леваневского. Впрочем, этого оказалось достаточно. Доехав зайцем до города, он разыскал улицу, названную в честь полярного лётчика Леваневского, а потом в местном ЖЭКе выяснил адрес и в 10:30 утра уже звонил в обитую коричневым дерматином дверь. Открыл Женька в трусах.

На следующий день они сидели на пустынном по случаю начала октября анапском пляже и бросали в воду камешки. Небо хмурилось. Порывистый ветер срывал пену с тёмных тяжёлых волн. Море не выглядело приветливым, а ведь ещё совсем недавно было таким тёплым и ласковым. «Как многое с тех пор поменялось…», – думал Ромка. Он встал и, коротко бросив «пойду искупаюсь», отправился к воде, на ходу расстёгивая куртку. «Да ты звезданулся! Вода уже холодная!» – Женька, как всегда, был очень земным и не воспринимал романтику ни в каком виде. Особенно в столь неочевидном. Ему вообще казалось, что вся ситуация высосана из пальца. «Подумаешь, какая-то вертихвостка оказалась не девочкой в шестнадцать лет. Тоже мне трагедия! Да у Ромки их было вагон и маленькая тележка. И девочек, и не девочек. И ещё будет! Вон, сюда ехали в автобусе из Краснодара, так парочка молоденьких шмакодявок сами клеились. И чё, Ромка их отшил? Ничё так были соплюшки, задорные! Пара бутылок портвешка – и сейчас бы кувыркались вон под тем навесом! Глядишь, и про эту, как там её, забыл бы…»

Тем временем Ромка уже разделся догола и заходил в воду, высоко подняв руки и заметно поёживаясь. Женьку он не слушал. Он вообще редко кого слушал. Женька к этому давно привык и не пытался больше останавливать друга. Тот всегда сам знал, что делает.

Наконец мелкота закончилась, и Ромка поплыл. Тело послушно двигалось, и вода уже не казалась такой холодной. Сначала он плыл и ни о чём не думал. Казалось, вода смывает горечь, печаль, отчаяние. Он даже не знал, как охарактеризовать то состояние, в котором находился. Но становилось легче. Прохладные струи омывали лицо, скользили меж пальцев рук, упруго сопротивлялись работающим ногам. Он размеренно дышал, кровь резво обегала молодой организм, вымывая токсины – последствия вчерашней пьянки до утра. Было прикольно вот так неожиданно долго плыть в бодрящей октябрьской водичке. И не уставать, и не замерзать. А ведь сначала он планировал только окунуться. Что там впереди маячит? Да это же большой буй с лампочкой наверху для проходящих кораблей. Ого, он заплыл! А слабо до самого буя?!

До буя оказалось прилично. И подплывая, он почувствовал, что основательно замёрз. Ладно, сейчас коснусь и обратно. Вблизи буй оказался огромной трапецией, поросшей скользкими водорослями и мидиями. Попытка коснуться его неожиданно имела самые печальные последствия. Мощная волна бросила Ромку прямо на этот скользкий бок, густо утыканный острыми ракушками, а вторая провезла им по бую как морковкой по тёрке. Когда, наконец, удалось оттолкнуться и отплыть на безопасное расстояние, его состояние было близко к панике. Нет, от испуга он по первости даже не чувствовал боли, но сам вид исполосованных рук и груди и розовая вода вокруг вкупе с осознанием, как далеко он находится от берега, повергали в ужас. Просто чтобы забыться и не думать об этом, он рванул обратно. Всё тело саднило. На время он забыл о холоде, думая лишь о том, не истечёт ли кровью раньше, чем доберётся до отмели. Но вскоре к имеющимся проблемам добавилась новая. Холодная вода и шквалистый ветер привели к тому, что у него что-то случилось с ушами, в результате чего он перестал осознавать, где верх, а где низ, и вообще ориентироваться в пространстве. Нет, он, конечно, периодически мог видеть берег, поднимаясь над волнами, но удержать направление в сознании, пока плывёшь с опущенной в воду головой, не получалось. Чертовщина какая-то! Он гребёт из последних сил, на одной злости заставляя окоченевшее тело двигаться, а берег не приближается. Совсем. В какой-то момент неравной борьбы отчаяние и страх сменились апатией. В голову пришла ехидная мыслишка, как глупо будет спортсмену и пловцу утонуть в своём любимом Чёрном море, которому он так безоговорочно доверялся. Да ещё и ввиду берега. Ладно Мартин Иден. Тот хоть посреди океана. Мысль не вызвала никаких эмоций. Ему было безразлично. Он ещё двигался по инерции, вздымая деревенеющие руки над водой, но уже не понимал, в каком направлении плывёт. Да и плывёт ли вообще. Потом он впал в зыбкое забытьё, из которого его выдернули жёсткие сильные руки. Женькины руки. Тот вытащил его на берег. Надавал по щекам, растёр собственной тельняшкой, которую носил после службы в морской пехоте, и одел. Всё это время он приговаривал: «Ну, мудак, ну, мудак…» Затем Женька закинул его руку себе на плечи и фактически потащил к неприметному строению невдалеке. Ромка механически перебирал ногами, то и дело норовя сползти на песок. Строение оказалось небольшим пляжным барчиком, на удивление работающим и совершенно пустым по случаю непогоды. Там Женька усадил его на лавку возле стены, а сам двинулся к стойке, за которой скучал одинокий бармен. Выслушав Женьку, бармен неожиданно проворно задвигался, и уже через пару минут они вдвоём вливали в Ромку обжигающий кофе, немилосердно разбавленный коньяком. Результат не заставил себя ждать. Одеревеневшее Ромкино тело мгновенно и глубоко расслабилось, так что он безвольным кулем сполз на пол. На штанах при этом появилось большое мокрое пятно. Заострившиеся скулы слегка порозовели, а в глазах появилось осмысленное выражение. Дальше его подняли, вновь усадили на лавку и крепко накатили коньячку – уже без кофе и все вместе, включая бармена, который очень гордился тем, что спас человека прямо на рабочем месте. Ромка хоть и пришёл в себя, но мало, что соображал, мгновенно опьянев и поводя вокруг безумным взглядом. И только Женьку почти не забирало, и он, нет-нет, да приговаривал: «Ну, мудак, ну учудил…»

Вечером они сидели на качелях детской площадки, на которой кроме них никого не было, и некурящий Ромка курил. Он пытался затягиваться «в себя» и не знал, получается ли у него. Докурив сигарету, он затушил бычок об руку и решил, что первым додумался до такого оригинального способа тушить душевные пожары. Чувство было сильным, всеобъемлющим и по-своему даже приятным. Он бередил душевную рану, представляя, как это всё у них происходило, в сознании рисовал подробности и через боль испытывал странное удовлетворение. Воображение услужливо подбрасывало всё новые и новые картины. Странно выпуклые и почти осязаемые. Процесс оказался щемяще увлекательным и грозил