Мой любимый клоун - Василий Ливанов

— С детства не люблю этот пейзаж, — сказал Синицын. — Представляешь: ноги в киселе вязнут, — почмокал губами, изображая звук шагов в кисельной жиже, — приходишь к речке, а она прокисла.

— Молоко может быть можайское, — заступился за сказку Роман. — А кисель из диетстоловой. Знаешь, сверху пленка такая, резиновая, толстая, как батут, слона выдержит.

— А ты по этому киселю верхом скачешь на сером волке. Беззубом, конечно.

— Почему беззубом? — удивился Роман.

— У оптимистов все волки беззубые.

— А сам-то? А сам? — Ромашка хохотнул. — Ты же в каждой лягушке подозреваешь прекрасную царевну. Алиса, ну скажи, что я, не прав?

— Довольно, — сказала Алиса. — Ваше антре окончено. Ване пора давать лекарство и ставить градусник.

И решительно двинулась в комнату, неся чашку и на ходу помешивая дымящийся чай, в котором кружилась лимонная долька, похожая на желтое велосипедное колесо.

Выход десятый

Хорошо, что у него нет телефона. Он бы обязательно стал названивать Баттербардтам, и в конце концов отозвался бы на очередное «Алло!» Мальвы Николаевны и наверняка наговорил бы глупостей. Скорее всего, надерзил бы жутко, непоправимо.

«Ну, Птица-Синица, как живешь со своими бутербродами?»

«Вот так и живу. Тебе-то, Челубеева, что за дело?»

А от Лёси никаких вестей. Ну, и что особенного? Телефона у него нет, переслать с кем-нибудь письмо мог случай не представиться, а по почте из Канады письма небось целый месяц идут.

А если Лёся звонила своей матери и просила что-нибудь передать для него, клоуна Синицына?

Пойти позвонить? И услышать: «Нет, не звонила. А вы знаете, Сергей Димедролович, сколько долларов стоит телефонный разговор из Монреаля?» Нет, к чертям!

Но телеграмму, всего в одно слово телеграмму, все-таки могла бы дать ему Лёся? А она даже своего адреса не оставила. Сколько раз он перечитывал ее последнюю записку! Никому не показал, даже Ромашке. Прятал в холодильнике, в морозилке.

Про цирк это она, конечно, в запальчивости так написала. Лёся такая умница… И вдруг «я ненавижу твой цирк». И Ромашке совершенно незачем знать эту случайную фразу. Вообразит себе черт знает что. Вот они послезавтра увидятся в Монреале, и все станет на свои места. Только бы Ванька выздоровел. И, ухаживая за малышом, Синицын с тревогой вглядывался в его лицо.

За время болезни Ванька стал каким-то вялым, скучным. Круглые щеки опали и побледнели, под глазами лиловые тени. Лечится малыш послушно, но температура не падает ниже 37,5, хотя дыхание наладилось и кашель почти прошел.

Сегодня никак не мог сразу заглохнуть положенную таблетку олететрина, пыжился, таращил крутые свои глаза, и Синицыну показалось, что белки глаз у Ваньки пожелтели, как у кота. А может быть, свет от лампы так падал? Абажур-то желтый. Врачу Синицын забыл сказать о своем наблюдении, а она ничего нового не заметила.

— Продолжайте намеченный курс лечения.

Вчера Ванька опять спросил Синицына:

— А когда моя мама приедет?

— Скоро, скоро приедет.

— А какая моя мама? Тетя Алиса говорит, что моя мама красивая и добрая. Только тетя Алиса никак не могла вспомнить, как мою маму зовут. — Малыш улыбнулся. — Тетя Алиса говорит, что она маму всего один разочек видела. А как зовут мою маму?

И уставился в глаза Синицыну пристально, не мигая, как тогда в малышовой спальне.

Лёсино лицо — не то, что на фотографии, смеющееся, а такое, каким в первый раз его увидел Синицын, удивленное, с высоко поднятыми бровями, — на мгновение возникло перед ним и дернуло подбородком: что, мол, глядишь, клоун?..

Синицын с трудом перевел дыхание.

— А это секрет, — с ужасом и отвращением услышал он свой бодренько-фальшивый голос.

— На сто лет?

— Ну, не на сто… Вот мама скоро приедет и сама тебе скажет. Ладно?

— Ладно… — медленно протянул Ванька, продолжая изучать Синицына. И вдруг: — Какой ты смешной, папочка. Ты даже смешнее дяди Романа. Я тебя хочу поцеловать.

И когда Синицын стиснул в объятиях похудевшее легкое тельце, Ванька сказал:

— Когда я вырасту большой, я тоже буду клоуном. Правда?

— Правда, — сказал Синицын, пряча лицо в отросшие Ванькины вихры. — Ты уже клоун. Мой любимый клоун.

Вечером, когда Ванька уснул, Синицын позвонил у двери соседки.

— Добрый вечер, Мария Евтихиановна.

— Запомнили! Ну, как Ванечка ваш?

— Спасибо, ничего себе. Мария Евтихиановна, мне необходимо отлучиться часа на полтора. Вы не согласитесь посидеть у меня, покараулить Ваньку?

— Господи, пожалуйста.

— Это вас не очень затруднит?

— Что вы! Боитесь, не справлюсь?

— Да нет, я…

— Не бойтесь. Знаете, сколько я своих детей вырастила? Девять душ.

— Девятерых? Да вы же мать-героиня!

— До героини не дотянула. Но все в люди вышли. Погодите, я только книжку свою прихвачу.

Он поехал без предварительного звонка. Уверен был, что застанет их дома.

— Птица! А где же Ванька? Ты его оставил одного? — И собакам: — Молчать, тунеядцы!

— Ваньку соседка стережет.

— Святая мать Мария! Так, значит, все в порядке? Завтра Алисочка его забирает, а мы с тобой…

Ромашка раскинул руки, турбинно взревел и закружился по комнате, разогнав собак. «Эх, Ромашка, милый друг! Бывает, конечно, хуже, но нам с тобой сейчас не позавидуешь».

— Я вот тут написал… — Синицын извлек из кармана вчетверо сложенный листок.

— Что это? — Роман насторожился.

— Это в наше управление. — Синицын старался не глядеть на Романа, когда протянул ему бумагу. — Я тут объяснил, как умел. Ты прочти.

Ромашка развернул листок и стал читать. Алиса заглядывала ему через плечо.

Она прочла быстрее Романа.

— Поужинаешь с нами, Сережа? — спросила Алиса, подняв на Синицына спокойные ясные глаза.

Роман все еще глядел в листок и шевелил губами, как малограмотный.

— Нет, Алиса, спасибо. Мне надо возвращаться к Ваньке.

— Да-а, свалял ты ваньку. — Роман тоже старался не глядеть на Синицына, протянул ему обратно листок. Алиса вынула бумагу из Ромашкиной руки.

— Сережа, ты хочешь, чтобы мы передали твою объяснительную в управление? Я завтра передам. Может, все-таки выпьешь чаю?

— Спасибо, не хочется. Роман, скажи, как прошла сегодня репетиция с Димдимычем? Получается?

— Замечательно получается. Великолепно!! Уж во всяком случае гораздо лучше, чем с тобой.

— Я так и думал. Желаю счастливых гастролей.

— Боже мой, — сказала Алиса, — как с вами трудно. Когда вы оба станете взрослыми?

— Я прямо сейчас. — Синицын шагнул и обнял Романа за шею.

Так они стояли некоторое время молча.

— Ах, Птица, — вздохнул Роман, — нелепые мы с тобой люди. Одно слово — клоуны.

И конечно, Синицын остался пить чай. И Ромашка подробно рассказывал, что они придумали с Димдимычем. И как теперь выглядят репризы без Синицына. И кто что сказал, когда Ромашку с Димдимычем смотрела гастрольная комиссия.

А потом разрабатывали план, как объяснить Лёсе отсутствие Синицына в гастролях, и решили представить дело так, что будто Синицын в последний момент вывихнул на репетиции ногу, а про Ваньку пока ничего не говорить.

— Письмо ты ей написал? Давай мне.

— Нет, не написал. О чем писать? Что люблю ее? Она и так это знает.

— Я скажу, — оживился Ромашка, — что в спешке забыл твое письмо. Я за тебя, Птица, ей такое письмо на словах сочиню!

— Вот и сочини, — сказала Алиса, — Если бы Сережа тебе сейчас письмо свое передал, ты бы, Ромашка, это письмо все равно бы обязательно забыл.

— Почему?

— Потому — забыл бы, и все. И Сережа бы на тебя не обиделся.

— Не на меня, а на тебя, — сказал Ромашка. — Мне бы он просто плюх навешал.

Синицын вернулся домой очень поздно. Тихонько открыл дверь своим ключом.

Мария Евтихиановна мирно спала в кресле у Ванькиной кроватки. Раскрытая книжка сползла с колен на пол.

«Интересно, что читают на сон грядущий добрые пожилые матери Марии?» — подумал Синицын. Он поднял книжку и заглянул на обложку. Там значилось: «О. Бальзак. Блеск и нищета куртизанок».

Выход одиннадцатый

С утра у Ваньки — это надо же! — нормальная температура.

— Поздравляю вас, Иван Сергеевич! Что прикажете подать? Может быть, желаете омлет с яблоком-с?

Молчит.

— Совсем забыл! Ванька, тебе тетя Алиса прислала какие-то куриные котлеты по особому заказу. Говорит, твои любимые. Будешь есть?

Молчит.

— Ванька, чего молчишь? Ты себя хорошо чувствуешь?

— Хорошо. — Голосок слабый-слабый.

— Надо поесть, Ванька. Поешь, примешь лекарство, и я тебе почитаю новую книжку, вот: Эдуард Успенский, стихи. Очень веселые.

Но Ванькины глаза наполнились слезами.