Звездный десант - Роберт Хайнлайн

Пожалуй, я сделал очень важное открытие в лагере Курье. Счастье состоит в том, чтобы до конца выспаться. Только в этом и больше ни в чем.

Почти все богатые люди несчастны, так как не в силах заснуть без снотворного. Пехотинцу, десантнику пилюли ни к чему. Дайте десантнику койку и время, чтобы на нее упасть, и он тут же заснет и будет так же счастлив, как червяк в яблоке.

Теоретически нам выделялось полных восемь часов для сна ночью и еще полтора часа свободного времени вечером. Но на деле ночные часы безжалостно расходовались на бесконечные тревоги, службу в патруле, марш-броски и прочие штуки. Вечером же, в свободное время, часто заставляли по «спешной необходимости» заниматься какой-нибудь ерундой: чисткой обуви, стиркой, не говоря уже об уйме других дел, связанных с амуницией, заданиями сержантов и так далее.

Но все же иногда после ужина можно было написать письмо, побездельничать, поболтать с друзьями, обсудить с ними бесконечное число умственных и моральных недостатков сержантов. Самыми задушевными были разговоры о женщинах (хотя нас всячески старались убедить, и мы, кажется, уже начинали верить, что таких существ в действительности не существует, что они — миф, созданный воспламененным воображением. Один паренек, правда, пытался утверждать, что видел девушку у здания штаба, но был немедленно обвинен в хвастовстве и лжесвидетельстве).

Еще можно было поиграть в карты. Однако я оказался слишком азартен для этого дела, был несколько раз тяжело за это наказан, а потому бросил играть и с тех пор ни разу не прикасался к картам.

А уж если мы действительно имели в своем распоряжении минут двадцать, то можно было поспать. Это был наилучший выбор: доспать нам не давали никогда.

Из моего рассказа может сложиться впечатление, что лагерные порядки были суровее, чем необходимо. Это не совсем так. Все в лагере было направлено на то, чтобы сделать нашу жизнь насколько возможно тяжелой. И делалось это сознательно. У каждого из нас складывалось твердое убеждение, что в лагере тон всему задают явно посредственные люди, садисты, получающие удовольствие от возможности властвовать над нами.

Но это было не так. Все было слишком тщательно спланировано и рассчитано слишком умно, чтобы допустить жестокость только ради самой жестокости, Все было организовано, как в операционной палате, и осуществлялось такими же безжалостными средствами, какие использует хирург. Я мог бы, конечно, сказать, что некоторым инструкторам лагерные порядки нравились, но было ли это так на сто процентов, утверждать не берусь. По крайней мере, теперь я знаю, что при подборе инструкторов офицеры-психологи стараются избежать малейшей ошибки. Подбирались прежде всего профессионалы, способные создать жесткую испытательную атмосферу для новобранцев. Садист, как правило, слишком туп и эмоционально несвободен в подобной ситуации.

Поэтому от подобных забав он быстро бы устал, отвалился и в конечном счете не смог бы эффективно вести подготовку.

И все-таки стервецы среди них водились. Хотя надо признать, что и среди хирургов (и не самых плохих) есть такие, которым доставляет удовольствие резать и пускать кровь.

А это и была хирургия. Ее непосредственная цель — прежде всего отсев тех новобранцев, которые слишком изнеженны, слишком инфантильны для Мобильной Пехоты.

Вся наша компания за шесть недель сократилась до размеров взвода.

Некоторые выбывали спокойно, им предоставлялся выбор мест в небоевых службах — по предпочтению. Других увольняли с жестокими резолюциями: «уволен за плохое поведение», «неудовлетворительная подготовка», «плохое здоровье»… Некоторые не выдерживали и уходили сами, громко проклиная все на свете, навсегда расставаясь с мечтой о получении привилегий. Многие, особенно люди в возрасте, как ни старались, не могли выдержать физических нагрузок. Помню одного — забавного старикашку по фамилии Карузерс (старикашкой он казался нам, на самом деле ему было тридцать пять). Его уносили на носилках, а он все орал, что это несправедливо и что он скоро обязательно вернется.

Нам всем тогда стало грустно, потому что мы любили Карузерса и потому что он действительно старался. Когда его уносили, мы все отворачивались, не надеясь снова с ним увидеться. Я встретил его много лет спустя. Он отказался увольняться и в конце концов стал третьим поваром на одном из военных транспортов. Он сразу вспомнил меня и захотел поболтать о старых временах: его прямо-таки распирало от гордости (точно так же пыжился мой отец со своим гарвардским акцентом), что он готовился когда-то в лагере Курье. В разговоре Карузерс утверждал, что устроился даже лучше, чем простой пехотинец. Что ж, может быть, для него это было действительно так.

Однако, кроме отсева психологически и физически непригодных и экономии правительственных затрат на тех, кто никогда их не окупит, была еще одна, прямая и главная, цель — достижение полной уверенности в том, что тот, кто сядет в боевую капсулу, будет подготовлен, дисциплинирован, а также абсолютно, насколько может быть человек, надежен. Если человек пойдет в бой неподготовленным, то это будет непорядочно по отношению к Федерации, по отношению к братьям по оружию, но хуже всего — по отношению к нему самому.

Но были ли все-таки порядки в лагере более жестокими, чем требовала необходимость?

Могу сказать насчет этого только следующее: каждый раз, когда я готовлюсь к боевому выбросу, я хочу, чтобы по обе стороны от меня в бой шли выпускники лагеря Курье или такого же лагеря в Сибири. Иначе я просто не стану входить в капсулу. Но в то время, пока я еще проходил подготовку, во мне крепло убеждение, что наши наставники от нечего делать часто занимаются ерундой, используя новобранцев как подопытный материал. Вот маленький пример. Через неделю после прибытия в лагерь нам выдали какие-то нелепые накидки для вечернего смотра (спецодежда и форма достались нам значительно позже). Я принес свою тунику обратно на склад и пожаловался кладовщику-сержанту. Он имел дело с вещами и казался довольно дружелюбным, поэтому я относился к нему как к штатскому, тем более, что тогда еще не умел разбираться в многочисленных значках и нашивках, пестревших на груди многих сержантов. Иначе, наверное, я бы с ним не заговорил. Но тогда решился:

— Сержант, эта туника слишком велика. Мой командир сказал, что ему кажется, будто я несу на себе палатку.

Он посмотрел на одежду, но не притронулся к ней.

— Действительно?

— Да. Я бы хотел другую, более подходящую.

Он не шелохнулся.

— Я вижу, тебя нужно образумить, сынок. В армии существуют только два размера — слишком большой и слишком маленький.

— Но мой командир…

— Не сомневаюсь.

— Но что же мне делать?

— Ты хочешь совета? Что ж, у меня есть свеженькие — только сегодня получил. Ммм… вот что сделал бы я. Вот иголка. И я буду настолько щедр, что дам тебе целую катушку ниток. Ножницы тебе не понадобятся, возьмешь бритву. Ушьешь в талии, а на плечах оставишь побольше.

Сержант Зим, увидев результат моего портняжного искусства, буркнул:

— Мог бы сделать и получше. Два часа в свободное время.

К следующему смотру мне пришлось делать «получше».

На протяжении шести недель нагрузки росли и становились все изнурительней. Строевая подготовка и парады смешались с марш-бросками по пересеченной местности. Постепенно, по мере того как неудачники выбывали, отправляясь домой или еще куда-нибудь, мы уже могли относительно спокойно делать по пятьдесят миль за десять часов. А ведь это приличный результат для хорошей лошади. Отдыхали на ходу, не останавливаясь, а меняя ритм: медленный шаг, быстрый, рысь. Иногда проходили всю дистанцию сразу, устраивались на бивуак, ели сухой паек, спали в спальных мешках и на следующий день отправлялись обратно.

Однажды мы вышли на обычный дневной бросок без пайков и спальных мешков на плечах. Когда мы не сделали остановки для ланча, я не удивился: уже давно научился припрятывать за завтраком хлеб и сахар. Однако когда мы и в полдень продолжали удаляться от лагеря, я начал размышлять. Так или иначе, но все молчали, твердо усвоив, что глупые вопросы здесь задавать не принято.

Мы остановились ненадолго перед тем, как стемнело, — три роты, за несколько недель уже изрядно поредевшие. Был устроен смотр батальона: мы маршировали без музыки, в тишине. Затем расставили часовых и дали команду «вольно». Я тут же посмотрел на капрала-инструктора Бронски. Во-первых, с ним всегда было легче общаться, чем с другими, а во-вторых… во-вторых, я чувствовал, что несу некоторую ответственность. Дело в том, что к этому времени я уже стал новобранцем-капралом. Эти детские шевроны ничего не значили — разве что давали возможность начальству пилить меня и за то, что делал сам, и за то, что делали мои подопечные. Тем более, что потерять эти нашивки можно было так же быстро, как и приобрести. Зим старался поскорее избавиться от тех, кто был постарше, и я получил нарукавную повязку с шевронами за два дня до того, как командир нашей группы не выдержал нагрузок и отправился в госпиталь.