Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

На этом связь новоиспечённого лейтенанта и кавалера с петербургским правлением РОПиТ-а не оборвалась. В самом начале 1881 года, 7 января, Андрей Антонович выступил на заседании IV отделения Императорского технического общества с основным докладом о РОПиТ-е, где он, по словам обозревателя «Николаевских ведомостей», «основываясь на точных сведениях и на данных, почерпнутых из отчётов самого же общества, доказал преступную небрежность, с какою ведёт оно свои морские операции». Затронутая проблема была крайне болезненной: одна из пароходных линий РОПиТ-а, проложенная по маршруту Одесса – Галац – Рущук, несмотря на значительные субсидии, обнаружила полную нерентабельность. Судить о подлинной роли лейтенанта Горенко в истории управления российским торгово-пассажирским мореплаванием второй половины 1870-х – начала 1880-х годов сейчас сложно (эта тема, как кажется, ещё ждёт своего исследователя). Но любому, кто имеет хотя бы поверхностное представление об отечественной специфике ведéния дел, должно быть ясно: просто так подобные «резонансные» выступления тут не случаются. В деятельности РОПиТ-а Андрей Андреевич мог принимать столь активное участие, только являясь креатурой каких-то влиятельных сил, стоящих за его спиной. Очевидно, что это была заявка с весьма далеко идущими намереньями, и заявка, судя по произведённому эффекту (Галацкая линия была признана убыточной и вскоре вообще отменена), достигшая цели.

Но грянувшее спустя два месяца 1 марта разом смешало всё.

Уже 8 марта 1881 года на экстренном заседании Государственного совета, собранном новым императором Александром III, стало понятно, что либерализму в «верхах» наступает конец. Позиция верховной власти, озвученная на этом заседании в речи обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева (домашнего учителя Александра Александровича в бытность его наследником-цесаревичем), оказалась предельно ясной: разгул смуты и террора, приведший к катастрофе, непосредственно связан с попытками либералов из придворного окружения покойного императора и министров-реформаторов внедрить в управление страной органически чуждые ей формы западной демократии. Ясен был и вывод: для возвращения жизни страны в нормальное русло нужно не только калёным железом без дискуссий и сантиментов выжигать революционную заразу в нижних слоях общества (в первую очередь, среди интеллигентов-разночинцев), но и одновременно перетрясти весь властный российский «верх», решительно отодвинув от рычагов управления всех тех, кто в минувшее царствование смущал неокрепшие российские умы губительными соблазнами «политической говорильни» (парламента) и конституции («орудия всякой неправды, источника всяческих интриг»). Одним из первых жертв этой «перетряски» стал великий князь Константин Николаевич, которому припомнилось сразу всё – от освобождения крестьян и польского восстания, до «сводничества» (он являлся конфидентом брата в его романе с княгиней Долгорукой). Он был лишён всех должностей (сохранив лишь почётное звание генерал-адмирала) и перёшел фактически на положение частного лица, не имеющего никакого государственного влияния даже по родственной близости к престолу: домовитый и семейственный племянник-император, беззаветно влюблённый в свою собственную жену, органически не переносил беспутного дядюшки, открыто живущего с любовницей. Тому оставалось только покинуть Петербург и затвориться с «беззаконной» возлюбленной, балериной Анной Кузнецовой и четырьмя детьми, прижитыми от неё, в крымском имении. «Моя политическая жизнь этим кончается, – подвёл итог происшедшему сам генерал-адмирал, – но я уношу с собою спокойное сознание свято исполненного долга, хотя с сожалением, что не успел принести всей той пользы, которую надеялся и желал».

Чёрные дни наступили и для его многочисленных выдвиженцев. Над всеми «птенцами гнезда Константинова», привыкшими к самостоятельности и свободе в суждениях и поступках, вдруг замаячил нехороший знак неблагонадёжности. Жандармерия и полиция считали делом чести и реванша за Екатерининский канал восстановление жёсткого контроля над мятежным интеллигентским сообществом, где, как в салоне А. П. Философовой, настоящие государственные преступники, заговорщики и террористы практически не дистанцировались уже от словесных фрондёров, присутственных мирабо и дантонов[43] и просто любителей вставить невзначай красное словцо. Разумеется, до таких охранительных высот как «таганцевское дело» 1921 и «кировский поток» 1934 годов имперские законники ещё не доросли, но первые сполохи, предвещающие грядущие бури на петербургском интеллигентском небосклоне, мелькнули – ведь платок Перовской уже дал отмашку…

14 апреля 1881 года Департаментом полиции было заведено дело «О политической неблагонадёжности лейтенантов Андрея Горенко и Гаврилова и мичмана Кулеша». В конце месяца Министерство внутренних дел поставило в известность об этом управление Морским министерством, а 25 сентября того же года, по итогам предварительного следствия, директор Департамента полиции В. К. Плеве испросил разрешение у своего шефа, министра Н. П. Игнатьева, возбудить против лейтенанта А. А. Горенко особое производство «по исследованию вредного его направления с целью представления затем о высылке его административным порядком, согласно ст. 33 и 34 “Положения о мерах по охране государственного порядка”».

Нужно сказать, что основания для тревоги у Департамента полиции и в самом деле были. Чтобы это понять, следует вновь вернуться к Вере Николаевне Фигнер, ускользающей из столицы Империи в парижской мантильке Инны Эразмовны Змунчиллы-Стоговой. Путь её пролегал тогда на юг, в Одессу и Николаев. Тайный отъезд из Петербурга 3 апреля 1881 года не был обычным побегом: она уезжала готовить вооруженный мятеж на Черноморском флоте и в Одесском военном округе.

Как мы помним, первые часы и дни после жертвоприношения на Екатерининском Софья Перовская носилась с идеей немедленного вооружённого бунта на петербургских улицах и последующего переворота. Перовская вскоре была арестована и погибла, но идея всеобщего вооружённого восстания, возникающего как продолжение бурного, но локального возмущения, подготовленного малым числом заговорщиков, получила распространение среди руководства «Народной воли» и была проработана одним из народовольческих «военных специалистов», полковником Михаилом Юльевичем Ашенбреннером. «Одна рота, под руководством решительного человека, – убеждал Ашенбреннер, – может оказать великие услуги революционному движению, например, в городе рота может захватить арсенал и передать народу оружие. Известно, что в каждом городе существуют громадные неприкосновенные запасы оружия, патронов, снарядов на случай мобилизации, и эти склады расположены на окраинах и охраняются ефрейторским постом (3 человека и ефрейтор). Снять этот пост ничего не стоит. В мирное время в батареи запрягаются только 4 орудия и по одному зарядному ящику на орудие; остальные 4 орудия и 20 зарядных ящиков также хранятся до мобилизации в особых помещениях, под охраной ефрейторского караула. Захватить эти орудия, захватить снаряды в пороховых погребах дело очень немудрёное. Рота может арестовать особенно ретивых начальников и, таким образом, действительно расстроить планы начальства и поселить в штабах неурядицу. Рота или даже один взвод может ворваться в тюрьму и освободить политических заключённых. Офицеры-радикалы должны изучать не только топографию местности, но и все мелочи военного быта и обычные приемы действия и распорядка властей, и такое изучение откроет уязвимое место в военных порядках. <…> С небольшими силами можно обезоружить приблизительно в один и тот же час всю русскую армию».

Если учесть, что в Прагском полку Одесского военного округа М. Ю. Ашенбреннер командовал не пресловутой ротой, а целым батальоном, – намерения его были самыми серьёзными. Для политического руководства ашенбреннерской «группой решительных офицеров» и была откомандирована из Петербурга член Исполнительного комитета «Народной воли» Вера Фигнер. В столице, накрытой волной сплошного сыска, Вера Николаевна, поднявшаяся после гибели Желябова, Перовской и Кибальчича в российской революционной иерархии на самую вершину, всё равно производила впечатление слона в посудной лавке: она была настолько заметна, что могла лишь сидеть, бездействуя, в глухом затворе. Зато в южном таврическом раздолье, среди колеблющихся одесских и николаевских военных, которых необходимо было вдохновить ни много ни мало на разоружение в один и тот же час всей армии Российской империи, от Варшавы до Владивостока, овеянная легендами Фигнер оказывалась на своём месте.

В Николаеве был организован военный штаб заговорщиков. «В течение лета 1881 г., – фиксируют документы полицейского дознания, – члены кружка часто собирались на сходки, читали запрещенные издания, обсуждали разные вопросы, между прочим, об освобождении содержавшейся в тюремном зáмке государственной преступницы Фанни Морейнис. Два раза посетила их и Вера Фигнер, проезжавшая чрез Николаев, отправляясь в сентябре 1881 г. в Москву на совещание с вожаками главного террористического кружка, а также возвращаясь оттуда в Одессу. <…> Кружок собрался в полном составе приветствовать гостью, которую Ашенбреннер представил им под именем “Елены Ивановой”. Разговор вёлся в духе революционном, причем говорили больше Ашенбреннер и Вера Фигнер. Она интересовалась узнать настроение общества офицеров Прагского полка и произвела на них большое впечатление красивою своею наружностью и увлекательным красноречием».