Сталинградские новеллы - Казбек Туаев

боевыми единоборствами, которые подразумевают и мужское борцовское мышление, возможно, он займётся этим щепетильным и деликатным вопросом? Очень бы хотелось этого!

Но я всё-таки вернусь к своим далёким детским воспоминаниям.

Город, как я уже сказал, весь поднялся на защиту и занял круговую оборону. Разумеется, вся территория, прилегающая к северу и востоку города, тоже была задействована в оборонительных мероприятиях. Здесь, где на севере кончается Осетинская равнина, у Сунженского хребта, на самой границе с Чечено-Ингушской автономной Республикой, стоит наша деревня Старый Батакоюрт, куда нас, оказывается, ещё до начала войны эвакуировал отец. Почему он это сделал, мне стало понятно, когда я узнал, что решением тройки ЧК, НКВД или ГПУ в июле 1940 года он был приговорён к пяти годам лишения свободы по 58-й политической статье.

В моей голове всё перемешалось – где-то отец, потом пропавший без вести; где-то недалеко идут кровопролитные бои. Здесь, в нашем доме – какой-то военный штаб. Двор и огород завалены какими-то зелёными ящиками (это я теперь знаю, что за ящики…), где-то в центре села – продовольственные склады. По длинной террасе нашего дома ходит, мягко ступая, часовой-охранник, русский парень из далёкой сибирской деревни, Афанасий; доходит до двери штаба, разворачивается на месте и топает в другой конец. Здесь же рядом, через стену с этим штабом, лежу я и прислушиваюсь к ночным шорохам, редким автоматным очередям и гулу бомбардировщиков. Отсюда управляют военными действиями, то и дело приходят и уходят посыльные, рассыльные и всякие там курьеры. И откуда мне тогда было знать, что в будущем, отвечая на вопрос советской анкеты «жили вы или кто-нибудь из ваших родственников на территории, временно оккупированной немецко-фашистскими захватчиками?», я мог сказать «да»? Но, слава Богу, этого не произошло, иначе мои рассказы были бы совершенно другими или их вообще бы не было. А пока наш неглубокий тыл – скорее всего, линия фронта, куда немцы могли войти в любую минуту, я жил своей размеренной жизнью.

Наш дом стоял в конце деревни, у въезда; от нас на север шла главная улица, и там, где сходились две параллельные сопки, она упиралась в лес. За сопками и лесом начиналась Ингушетия. Во дворе напротив дома стоял большой сарай, который теперь был занят отрядом особого назначения; оттуда по ночам время от времени уходили и приходили отдельные группы солдат. Как я понял, в огороде у нас был построен окоп – блиндаж или бомбоубежище, куда мне так и не пришлось забраться, но где временами я замечал тусклый свет свечи и оживление.

Разумеется, всё вокруг было устроено по законам военного времени, все службы делали свои дела, но мне это необязательно надо было знать. Точно так же думали и командиры, поэтому ничего не докладывали мне, но я-то своими детскими мозгами шурупил, я же видел, как «Студебеккеры» сновали туда-сюда, возили ящики, картошку и целые стога сена. Мы, дети, обычно сидели у калитки и глазели на машины, которые, словно майские жуки, плелись по дороге под тяжестью своего груза. Вот мимо нас прополз целый стог сена. И очень это забавно выглядело – ни кабины, ни кузова не видно было, а весь этот огромный клубок двигался, словно живой. Но приглядевшись, я увидел человека, сидящего на капоте, вот он-то и был «штурманом», он очищал небольшую глазную щель в лобовом стекле и жестами подавал сигналы шофёру. Не знаю, как далеко они могли уехать таким образом, но, очевидно, им было виднее, и они знали, что надо делать. Нам, детям, было очень смешно, и мы что-то доказывали друг другу.

Один из ярых хвастунов постарше меня лет на пять-шесть, начал размахивать руками:

– Вот давай спорить, что я сейчас запрыгну в кузов этой машины и буду сбрасывать картошку, а вы будете собирать?

Никто с ним спорить и не собирался, так как это было не только рискованно, но и преступно. Тогда он рассердился, вскочил и побежал за «Студебеккером», который натужно выл и еле-еле тянул свой, доверху загруженный картошкой кузов. Водитель, видно, опытный в своём деле, подозрительно посмотрел на эту шушеру, затем в зеркало заднего вида и, как только наш герой зацепился за задний борт машины, резко тормознул, выскочил из кабины и начал отхаживать пацана кирзовым сапогом. Тот не успел убежать, и ему оставалось только закрыть голову руками и свернуться в улитку. Видно было, что водитель бил его не со злобой, а от обиды, что тот заставил его останавливаться и вылезать из кабины. Показав такой «мастер-класс», водитель незлобиво посмотрел в нашу сторону, мол, знайте, что с вами будет, если что…

Машина поехала дальше, а наш хвастунишка вскочил и побежал за огромной картофелиной, которую он успел сбросить.

Принёс, как вещественное доказательство своего подвига, и опять начал хвалиться:

– Да я бы сбросил больше, если бы он меня не поймал! А мне совсем даже не больно!

Такую картофелину я действительно никогда не видел, размером, наверное, чуть меньше моей головы. Но, я вам скажу, эта ватага соседских хулиганов и рецидивистов, которыми они себя представляли в одиннадцать-двенадцать лет, знала всё, что происходило в деревне. Эта кучка голодных оборванных пацанов считала себя бандитской шайкой и в своём представлении чуть ли не заменяла Совет старцев, культ которого к этому времени уже был отменён и забыт. Рассказывали всевозможные байки, очевидно, позаимствованные у взрослых и переработанные по своему вкусу.

Как-то я услышал шёпот двух пацанов, один из которых приложил палец к губам и клялся, что он точно знает. Меня это очень заинтриговало, и я напряг свой слух.

– Ты знаешь, я сам видел!

– Да ты врёшь!

– Да век свободы… говорю тебе… – он понизил голос.

– Да не может быть! – удивился второй и посмотрел по сторонам – не слышал ли кто-нибудь кроме него?

Из этого секретного разговора я для себя уяснил, что у кого-то из соседей то ли на чердаке, то ли в огороде прячется какой-то человек. И этот таинственный человек – неизвестно кто. Шпион или разведчик, свой или чужой?! Уж очень эта тайна меня заинтриговала, и я никак не мог понять, зачем человеку прятаться от людей и что это означает.

И ведь сколько таких тайн иногда мы находим вокруг себя, а они потом оказываются всего-навсего примитивными отклонениями от норм поведения или законов. Со временем эта тайна для меня тоже оказалась самым примитивным преступлением мужчины перед государством, народом, своим родством и даже перед своей совестью. Этот человек оказался элементарным трусом и жалким мужчиной, сбежавшим