Запев - Сергей Заплавный

4

Петр так и не решил, как отметить собственное «рождество». Как-нибудь отметит.

В прошлом году у него тоже никаких определенных планов не было. Пришел в институт буднично. И тут ею ждала первая радость: лекцию по машиностроению читал сам Щукин, создатель мощнейшего в мире паровоза.

Мало ли в Технологическом именитых профессоров — доктор физики Боргман, крупнейший авторитет в области химин органических веществ доктор Бельштейн, доктор чистой математики Марков… Прекрасные ученые, это правда, и люди достойные. Но есть в них эдакая академическая холодность, бесстрастность; не сливаются они со студенческой публикой. Иное дело Щукин. Этот дистанции не держит, выражений не подбирает. Mожет вклеить в объяснения по специальности исторический анекдот, недвусмысленные высказывания по адресу министра внутренних дел Дурново и его однофамильца, директора департамента полиции: «На гору десятеро умных втянут, а с горы два дурных столкнут… Дай дурным плетку в руки, они и рады хлестать… Не клади плохо, не вводи двух дурней в грех…» Может поиздеваться над министром народного просвещения Деляновым: «Гусиный разум да свиное хрюкальце отделяют одну половину просвещенного человечества от другой; умный любит учиться, а Делянов учить; этот не сойдет с ума из-за расцвета неграмотности, ибо сходить не с чего…» А то и на государя замахнется: «Ежели будет велено свыше, в нашем счастливом отечестве петухи нестись станут; большое порядки доводят до больших беспорядков». Наставляет молодежь: «Институт наш из народа питается, народу и служить должен; сноп без перевясла — солома, завод без инженера — артель; учи других и сам лучше поймешь премудрость века грядущего; кто ветром служит, тому дымом платят; нельзя дымом платить за талант, за великое терпение заводских людей…»

Щукин неистощим, от него всего ожидать можно. Послушать его приходят студенты самых разных отделений и курсов. Набьются в аудиторию до отказа, замрут в дверях. Кто на стене тетрадку для записей развернет, кто на спие впереди стоящего.

Не по нраву руководству института такая популярность, а поделать с ней ничего не могут: как-никак Щукин — светило инженерной науки. Одно только и остается — сократить ему количество лекционных часов. Пусть занимается конструкторскими фантазиями. Вот почему каждое появление Щукина за кафедрой — событие.

Петру удалось занять место в первом ряду, как раз напротив профессора.

— Нуте-с, коллеги, приступим. — Щукин потер руки. — Как говорится, дадут — в мешок, не дадут — в другой… С которого мешка начнем? Совершенно верно, с того, в который не дадут…

Лицо у него серьезное, даже хмурое, губы обиженно поджаты. Значит, можно переговариваться, шумно и весело обсуждать сказанное. Как только разулыбается — замри и не шевелись: верный признак раздражения.

— Тема нашей сегодняшней беседы выходит за рамки лекционного курса. «Паровозы будущего», — лицо Щукина разгладилось. — А потому прошу отнестись с должным вниманием…

И тут Петру передали записку, сложенную гармошкой.

«Метрическая выпись», — значилось сверху. Странно…

Стараясь не шуршать, Петр развернул гармошку.

«1872 года, — говорилось в ней, — месяца декабря 23 дня родился и 24 крещен Петр, сын деревни Троцкого собственника Козьмы Иванова Запорожца и его законной жены Марии Макарьевой, как оба исповедания православного. Восприемниками были: местечка Белой Церкви собственник Петр Макарьев Ковбаса, Анастасия Макарьевна Григория Филиппова Резника жена. Таинство святого крещения совершил священник Георгий Татаров с дьячком Михаилом Яцикевнчем. В верности таковой записи удостоверяем своею подписью и с приложением церковной печати».

Знакомый документ. Чтобы в метрике Петр значился сыном не каторжанина, а зажиточного крестьянина, мать отдала священнику корову, а дьячку пять рублей. Друзья знают об этом. Неужели решили подшутить?

Петр повертел в руках гармошку и тут только увидел приписку:

«Владельцу сего гражданского акта, извлеченного из бумаг канцелярии С.-Пет-го Технологического института, надлежит явиться в столовую означенного ин-та ко второму обеду 1893 года месяца декабря 23 дня для выяснения обстоятельств, имевших место двадцать один год назад в Киевской епархии Васильковского уезда местечка Белая Церковь при Марьи-Магдалинской церкви. Присутствие восприемников желательно. Обратиться к дежурному распорядителю. С почтением — Запорожская Сечь».

Петр и не заметил, как к нему подобрался профессор. Брови радостно вскинуты, глаза излучают доброжелательность, руки сцеплепы, будто у оперного певца.

— Т-с-с, — обращаясь к аудитории, приложил палец к губам Щукин. — Не будем мешать! Коллега занят… Любопытно узнать — чем?

Петр хотел было сунуть записку в карман, но для этого надо было снова сложить ее гармошкой. Вот незадача. И тогда он, сам не зная почему, протянул ее Щукину.

— Благодарю за доверие, — помахал ею, словно веером, профессор. — Дай вам волю, вы две возьмете. — И побежал по строчкам глазами, озадаченно хмыкая, покачивая головой. — Интересно, интересно… Мои вам наилучшие пожелания и уверения… Петр Кузьмич. А это как понимать — Запорожская Сечь? — вдруг насупился он. — Прямо или иносказательно?

— Когда я поступил, столовую уже называли так.

Щукин вернулся за кафедру.

— Если вам действительно необходим восприемник, — сказал он уже без обычной задиристости, — я к вашим услугам. Жюрфикс есть жюрфикс. Не могу, знаете ли, отказать себе в удовольствии пообщаться с молодежью. А заодно взглянуть на вашу… Запорожскую Сечь. Надеюсь, меня к вам допустят? Вы ведь Запорожец! Посодействуйте, голубчик.

— Посодействую. Николай Леонидович, — серьезно пообещал Петр.

Он понял вежливый упрек Щукина. Желтый трехэтажный флигель столовой во дворе института давно превратился в самую настоящую крепость. Под видом расширения прав «закупочных», «проверочных», «дисциплинарных», «мясных», «овощных» и прочих комиссии студенты добились упразднения на территории столовой инспекторского надзора. И теперь даже деканам отделений не всегда ведомо, что происходит за этими стенами до и после занятий. А неизвестное либо страшит, либо притягивает.

Щукина притягивало.

Наверное, разочаруется, попав в обыденную кутерьму студенческих обедов, почувствует себя не слишком уютно меж островками русской, польской, еврейской, финской речи, поморщится от душного запаха щей, редьки, табака, мокрых пледов и смазных сапог. Он-то полагает, что столовая — оплот непременно открытого вольнодумства, надобного тому, коим балуется сам…