Кровавое приданое - С. Т. Гибсон

много боли и подозрения, но ты позволил мне протянуть руку и нежно прижать ее к твоей груди. – Клянусь.

Ты кивнул, проглатывая новые слова, грозившие вырваться наружу и выдать тебя. Но что именно выдать? Какое-то тайное горе из прошлого, которое ты переживал в мучительном одиночестве?

– Что-то случилось? – тихо спросила я. Я вдруг почувствовала себя совершенно бесполезной, как будто внутри тебя разлилась бездна боли, в которую не могла вытеснить даже моя нежная любовь. Шрамы, которые ты не позволял мне даже увидеть, не говоря уже о том, чтобы залечить.

Ты тяжело вздохнул и провел рукой по моей щеке, оценивающе глядя на меня. А затем, словно решившись, наклонился и поцеловал меня в лоб.

– Ничего, Констанца. Прости мне мою вспыльчивость.

С этими словами ты ускользнул прочь, оставив меня в замешательстве и одиночестве.

После этого ты уехал на два дня. Я до сих пор не знаю куда. Ты не предупредил меня, не объяснил, просто однажды вечером взял свою шляпу и выскользнул из дома, когда я еще спала. Я смутно помню, как видела на городской площади твою удаляющуюся фигуру, темную и ссутуленную. Ты ничего не сказал, когда вернешься, и как только стало ясно, что ты не просто вышел подышать свежим воздухом или по делам, меня охватила паника. Я не провела без тебя ни дня с тех пор, как ты меня нашел; и я с ужасом осознала, что понятия не имею, кем я была, если бы тебя не было рядом.

Ты был мертв и обезглавленный лежал где-то в грязи? Я точно не знала, что может убить таких, как мы, но в твоем представлении одним из таких способов было обезглавливание.

Я сделала что-то не так? Ты бросил меня, потому что я развлекалась с Ханной, жадно смотрела на город и его прелести? Я перебирала каждый свой неосторожный шаг, сгрызая до крови ногти и бесцельно бродя по комнатам. Город звал меня, и я отчаянно не хотела оставаться одна, но вдруг ты бы вернулся и понял, что меня нет на месте? Я бы провалила еще одно твое таинственное испытание и доказала свою слабость? Я отсылала мастеров, когда они стучались в дверь, даже мою драгоценную Ханну, с которой я больше не обменялась ни словом. Я чувствовала, что обратное было бы предательством по отношению к тебе.

Целых два дня я горела. Исходила холодным потом, будто организм пытался очиститься от опиума. Я корчилась в нашей супружеской постели, простыни липли к моей желтоватой коже, а страдание вкрадчиво касалось меня своими обжигающими пальцами. Я молила Бога, чтобы небеса разверзлись и пролили на меня дождь, который погасил бы это пламя, но так и продолжала лежать одна, в тлеющем огне болезненной лихорадки.

А затем, на второй день поздно вечером, ты появился у двери. Ты стоял на пороге, на плечах твоего плаща блестели капли хрустального дождя, твои жестокие губы покраснели от холода и выглядели еще прекраснее, чем когда-либо прежде.

Я упала к твоим ногам и плакала, пока было чем плакать, мои длинные волосы траурной вуалью покрывали твои башмаки. Ты не пытался меня поднять, пока я не задрожала, а потом заключил в объятия и завернул в свой плащ. Ты пригладил мои волосы и успокоил меня, укачивая, как младенца.

– Все в порядке, моя драгоценность, моя Констанца. Я здесь.

Я вцепилась в тебя крепко, как в саму жизнь, позволила подхватить меня на руки, будто куклу, и нежно отнести в нашу спальню.

Ты казался мне полыхавшим в лесу пожаром. Меня привлекала твоя манящая, подернутая дымкой тьма, которая все еще будоражит воспоминания о безопасности, об осени, о доме. Я касалась тебя так же, как касалась бы любого другого мужчины, пытаясь ясно передать свою близость к тебе и свое нетерпение, создать подобие близости между нами. Но это было все равно, что хвататься за пламя. Я так ни разу и не смогла проникнуть в твое пылающее сердце и уходила всегда с пустыми, обожженными пальцами.

Всякий раз, когда мы были порознь, в моих волосах, в моей одежде витал твой аромат. Я чувствовала его вкус на ветру, я дрожала и жаждала его. Пока ты был далеко, я могла думать лишь о тебе, а потом ты возвращался.

Я с радостью была готова провести бесчисленные жизни в погоне за твоим теплом, даже несмотря на то что мои глаза застилал туман.

Я до сих пор иногда просыпаюсь от запаха дыма.

Вена стала нашим домом, пока в город в начале 1500-х годов не пришла война, мой старый враг. Сулейман Великолепный послал свои сияющие орды оттоманов, чтобы взять его в осаду. Их яркие палатки месяцами окружали город, не страшась холодных осенних дождей. Вену разрывали на части венгры и австрийцы: для любого правителя, стремящегося расширить границы своей страны, это была заманчивая жемчужина и, безусловно, козырная карта огромной ценности. Казалось, почти за одну ночь за воротами нашего города появились сотни тысяч солдат и эмиссаров отправили обсудить капитуляцию.

В городе царила атмосфера крайнего ужаса. Ходили слухи, что турки копают под городом, и по ночам мы слышали отдаленные звуки сработавшей взрывчатки, сотрясавшие толстые оборонительные стены.

Религиозный пыл доводил служителей церкви до безумия, и, проскользнув вечером в часовню, чтобы помолиться, я часто слышала, как люди приглушенным шепотом поговаривают о конце света. Моя набожность была неопределенной, отчасти полудикой: иногда я набрасывалась на Бога с оскаленными зубами, а иногда утыкалась носом в любящее Божественное провидение, будто котенок, но молитва успокаивала меня. С собой ли я говорила или с чем-то иным, она приносила мне покой.

Казалось, весь сущий мир подходил к концу.

Ты не боялся ни оттоманов, ни их оружия, ни их иноземных обычаев. Тебя восхищали их навыки тактики и искусно выкованные доспехи, и за закрытыми дверями ты высоко отзывался об их традициях – так же ты говорил бы о шведах или французах. Ты прожил слишком долго, чтобы бояться ту или иную цивилизацию, ты видел падение стольких империй, что мне и представить трудно. Война и разруха были обычным делом, как и следующие за ними неизбежное восстановление и культурный расцвет.

– Если Вена падет, то город, возможно, преобразится, – размышлял ты вслух однажды, наблюдая, как бегут за нашими окнами испуганные горожане, пока приближалась армия противников. – Возможно, она станет местом расцвета искусства или достойным своего положения торговым центром.

Похоже, тебя не беспокоили человеческие жертвы, которых требовало подобное преобразование.

Поскольку торговые пути в город и