Плато - Бахыт Кенжеев

- Положим, ты ко мне тоже не зашел в Аркадии, - Хозяин если и смутился, то совсем незаметно, - гордость не позволила?

Гость снова наполнил свой бокал, поднял его и стал сквозь желтоватое вино разглядывать искаженные, перевернутые и растянутые лица ресторанной публики - по большей части осанистых господ в двубортных пиджаках и позолоченных часах. Музыки в ресторане не было, как, впрочем, не было и большого оживления. Господа в двубортных пиджаках переговаривались со своими дамами вполголоса. Никто, кажется, не смеялся.

- Когда убегал, - медленно начал он, - рассчитывал первым делом разыскать тебя, затем, разумеется, сам знаешь кого. Потом передумал. Посуди сам - семь лет не виделись. Библейский срок. Говоришь, другая планета? Ну давай еще выпьем. За успехи в освоении космоса. Знаешь, как я сегодня лопатой намахался за твои тридцать два доллара. Пей свое шабли, пей, за его величество случай, который не позволил нам разминуться даже на другом конце земли...

Разговорчивая толстуха из фонда Достоевского прощебетала вчера Хозяину не только адрес Гостя, но и многое иное. Так что Хозяин тут же набрал номер бюро временных работ и попросил прислать для уборки снега того самого, добросовестного и исполнительного беженца из Отечества, которым на днях остались весьма довольны соседи по Западному склону.

- Случай, случай... - продолжал пьяненький Гость, налив себе следующую порцию, - ты почему сегодня утром со мной не посидел, как положено? На службу заторопился. То-то и оно. Я теперь сам вижу, что другая планета. Насчет звезд не знаю, а люди точно другие. И жена твоя захирела. За что травишь бабу?

- Никто ее не травит, - ощетинился Хозяин, - сама идиотка. С жиру бесится, вот и все. Я вкалываю, а она...

- Ты зарабатываешь много?

- Достаточно. Знаешь, какой любимый спорт в Аркадии? Лотереи. Каждую неделю какой-нибудь электрик или уборщица выигрывают миллион-другой. Государству прибыль, черни - законопослушные страсти. Десятки миллионов уходят на эти билетики... А на самом деле деньги в Аркадии валяются прямо под ногами, и если есть голова на плечах, остается их только подобрать.

- Не скучно?

- В столице ты такого не спрашивал.

- О, там было другое дело, Хозяин. Там тебе, сколько помню, деньги доставались играючи, уходили легко. Был ты благородный разбойник, и уж во всяком случае не несся на службу, задрав хвост, при галстуке и белой рубахе. Там праздник был. Согласен, пир во время чумы. А все-таки праздник.

- Дыра вонючая твое Отечество. Аркадия, правда, тоже дыра...

- Я не согласен.

- Ах, я и забыл. У тебя неизбежная стадия. Тоска по утраченной духовности Отечества мешается с умилением перед процветающей Аркадией. Пройдет. И ненависть пройдет. Я угадал? Странно. Первые года два все гневаются ужасно. Статейки в газеты пишут, бедных аркадцев из себя выводят жалостными рассказами. Чтобы здесь пристроиться, мой милый, требуется забыть все. Вообще все. Про соляной столп сказочку помнишь? То-то же. Ты вот обижаешься, что я тебя в Столице не разыскал. О чем бы мы говорили, дурила? О моем миллионе? Ты бы не понял, издеваться бы стал. Еще бы сентенцию какую придумал - дескать, вот что Запад с людьми делает. А я такой же точно, как был. Такой же, - повторил он, - только бородку отрастил, чтобы отличаться от этого безмозглого быдла с обвисшими щечками, которое тоже хочет сделать свой миллион. Только я от этого кайфа ловлю куда больше, чем они. Помнишь, как ты меня наставлял в свое время. Про энергию?

- Да-да, жизнь есть невесомый сгусток энергии, - начал польщенный Гость, - шаровая молния, к которой обязательно надо притронуться, хотя бы для того, чтобы убедиться в ее существовании. Словно шаровая молния, она обжигает и может убить, она неповторима и непредсказуема. Красивые были слова. Но пока ты размышлял здесь о своем миллионе, я и сам переменился. Артистом жизни хорошо быть, как поэтом, лет до тридцати. И ненависти во мне, конечно, море разливанное. Иной раз иду по здешней улочке, насвистываю, умиляюсь - а горло перехватывает. Устал я в Отечестве, вот что. Скука пошла, тоска смертная. Иные товарищи спились, иные брюшко отрастили и на автомобиль откладывают. Подымешь взгляд от стола - а за окном мир, словно в аквариуме, и мы, человечество то есть, словно морские раки ползаем, дожидаясь своей очереди. Смерти я начал бояться. Читаю свой перевод какого-то типа из здешних и думаю про автора - сволочь ты, сволочь последняя. На что жалуешься, чем озабочен, ведь не придут же к тебе запрещенные книги искать, и сосед по коммуналке тебе в суп не плюнет. Тебя бы, думаю, поместить в мою дырявую отечественную шкуру, чтобы власть наша села на морду твою холеную жирной задницей, да еще ветров бы подпустила. Мне миллион не нужен, Хозяин, я и лопатой могу помахать. Мне, как и тебе, нужна свобода, понимаешь? Или что - не бывает свободы без миллиона? без дома на Западном склоне?

- Вряд ли, - сказал Хозяин грустно, - вряд ли.

Уже несколько лет он (???) суеверно избегал разговоров вроде нынешнего, и мог бы возразить другу, что у нормального человека (не развращенного отечественной бесхозяйственностью) просто не должно быть сил и времени на выяснение смысла жизни. Он, этот гипотетический нормальный человек, днем работал, вечерами и по выходным - наслаждался заработанным, а то и сочетал оба занятия - не за этим ли самым столиком в одном из самых пристойных ресторанов Старого города он столько раз устраивал деловые обеды с перелистыванием глянцевых каталогов и воодушевленным обсуждением оптовых скидок.

- Хватит, Гость, - встрепенулся он. - Ешь, пей. Не все же мы в Отечестве с тобой... философствовали. Работу хочешь? Тридцать тысяч в год? Послезавтра я тебя отведу. Нет, это не у меня, не беспокойся за свою гордость. Живешь-то ты где? На Плато? Тараканы не замучили? Переселяйся ко мне, в мансарду. Ну, как хочешь. А тысчонку-другую взаймы возьмешь? От старого товарища? Погубит тебя твоя гордыня, Редактор. Но зубному врачу я уже позвонил сам. Завтра в десять. Что ежишься дрожишь? Здесь стоматология гуманная. Вообще ничего не почувствуешь. Забудешь про флюсы навечно. Теперь слушай, Гость. Я благотворительностью не занимаюсь, - он помедлил, - ты мне тоже нужен. Я понимаю, ты ностальгией мучаешься, умилением, шоком, зубами, наконец. И все-таки... все-таки... помирил бы ты нас с Сюзанной, а?

На неожиданно пронзительной просьбе Хозяина (к его чести, он твердо положил сероглазому об этой встрече не говорить) вдруг меняется лицо его собеседника, словно тот просыпается или обретает слух. Голос его, который весь вечер был то жалок, то насмешлив, вдруг становится глубоким и грустным, а утомленные, набрякшие глаза оживают. Сюзанна нездорова, говорит он Хозяину, будь ласковее с нею, пожалей нашу красавицу, и постепенно разговор сбивается на общих знакомых по столице, потом - на переселенцев из Отечества, проживающих по большей части не на Плато, и не на Западном склоне, а в кирпично-красных кварталах бульвара Богородицы Милосердной, да в обветшалых, пропахших дезинсекталем домах Снежного берега. Не поминают только Елизавету, каждый по своей причине. Долго еще сидят они за своим угловым столиком, под витражом с изображением лилии, Хозяин даже соглашается с тем, что калифорнийский салат был не слишком хорош, однако продолжает упорно защищать прелести живых устриц в покрытых известью раковинах. На Полумесячной улице он с трудом находит место для стоянки, а потом, уже без всяких потуг просветить бывшего учителя, курсирует с ним до раннего утра по громыхающим барам, они не слишком успешно заигрывают с девицами, хохочут, спотыкаются на влажном мартовском ледке, под конец отправляются на печально известный перекресток Екатерининской и бульвара Святого Себастьяна, причем Хозяин приговаривает о "самом уместном подарке, который я могу тебе сделать за шестьдесят долларов". В пятом часу утра господин с эспаньолкой доставляет Гостя в его подвал, и, презрев опасности вождения в пьяном виде, возвращается на Западный Склон.

В доме он неслышно заходит в спальню к Сюзанне и при свете месяца долго разглядывает ее лицо, неизменно хорошеющее во сне. Переведя дыхание, целует женщину в лоб, отправляется к себе, ставит будильник, и перед сном еще раз открывает свой чемоданчик - проверить, на месте ли пластиковая папочка с оттопыренным боком и с надписью "Всемирный животноводческий конгресс".

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава первая

Тот из вас, кому доводилось покидать немилое отечество, не ведая о возвращении, тот, у кого попеременно шелестело в ушах то неутешное nevermore, то лживое if and when, обязательно поймет и восторг, и печаль удачливого двадцативосьмилетнего искателя приключений, припавшего лбом к иллюминатору самолета. К его удивлению, реактивное чудище взяло курс из Столицы не на запад, а на север, оставляя в стороне беззащитную чересполосицу европейских полей. Первый в жизни наглядный урок мировой географии, подумал путешественник, вспомнив школьную карту обоих полушарий на пожелтевшей марле, и кроткий голос беременной учительницы. Его спрашивали о берегах невиданной Скандинавии, исполосованных шхерами, о лопарях, которые настегивали мохнатых, тяжело дышащих северных оленей в скрипучих упряжках. Он молчал тогда, он не любил бесполезных знаний. Эти разлапистые прорези в суше, кажется, фьорды, да, фьорды, а эти морщины - горы. Но разве есть горы в Норвегии? И почему от этой простой мысли так сжимает сердце? Это бессонная ночь виновата, и алкоголь, и шумные проводы, и невесть зачем явившиеся родители, которые в сотый раз спрашивали, зачем единственный сын уезжает из Столицы (где многолетними усилиями ему почти удалось уже выхлопотать постоянный вид на жительство) (???) за океан, почему невестка не может остаться в Отечестве, почему она сама отбыла, не попрощавшись, и почему, наконец, прощаться с сыном собралось столько суетливых молодых людей и разнаряженных девиц. Напрасно Хозяин размахивал перед ними заграничным паспортом (у большинства апатридов паспорт, а с ним и право на возвращение, изымали), зря совал глянцевые номера "Аркадского Союзника". В конце концов их пришлось поручить заботам мягкосердечного Гостя, а сам Хозяин ушел на кухню прощаться с Елизаветой, тоже, в сущности, уже начинавшей собираться в дорогу. Он вздремнул в такси - и очнулся уже в аэропорту, где неприветливые таможенники деловито ощупывали складки его одежды и вынимали из ботинок слежавшиеся стельки. Пограничник шлепнул штамп в его паспорт, он оглянулся, пытаясь в отдаленной толпе увидеть лица друзей - а через несколько секунд уже изнемогал в льдистом небе от недоверчивого восторга, и, едва за Норвегией началась Атлантика, принялся выспрашивать у попутчиков-матросов, летевших до Гусева, - каково же оно там, в Аркадии? Моряки отмалчивались, не в силах уяснить, куда и зачем отбывает их таинственный собеседник. Расщедрившись, он купил у стюардессы на свои законные доллары полдюжины банок аркадского пива с голубым парусником. Двое моряков пили, похваливая, третий же припрятал банку в пропахшую хлорвинилом сумку на ремне, откуда извлек бутылку вполне отечественной водки. Кто спорит, вряд ли простодушные рыбаки знали хоть что-то толковое о неведомой стране, но Хозяина не пошлая информация интересовала, нет, ему важней было - вы угадали, живое чувство соотечественника. Доверять рассказам жены о грядущем счастье в Аркадии не приходилось: соглашаясь, что в Аркадии все есть, она слишком часто замолкала, слишком глубоко вздыхала, говоря, что многого объяснить не может, слишком упрямо твердила, как Хозяину будет недоставать Столицы (мысль, по его разумению, совершенно абсурдная), и вообще, рисовала картину, огорчительно и бесповоротно не совпадавшую с его, Хозяина, мечтаниями в чем-то неуловимом, но существенном.