Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

К концу 1923 года стали собираться в дорогу и Березовские. Приходилось вернуться в Харьков, куда раньше всех уехала Маруся. Солнечная опустошенная Ялта навевала на Лиду уныние. «Горы и море, и горя — море». Радость бытия блекла.

Наконец пришло письмо от Маруси. Она собиралась выйти замуж за Бориса Васильевича Белавенцева, одного из главных инженеров Донбасс-угля, и звала маму с младшими детьми к себе, в квартиру на Рымарской улице, 23.

В том же письме Маруся прислала Неониле Тимофеевне маленькую фотографию полноватого благодушного мужчины с умными спокойными глазами. На голове — зеленая суконная фуражка с черным бархатным околышем, где вместо кокарды скрещены два молоточка. Такая фуражка еще сохранялась советской властью для дипломированных инженеров, но суть отношения к «старым спецам» неуклонно ухудшалась.

Сангвиник Борис Васильевич не знал, что через год с небольшим он умрет в Москве от сердечного приступа, услышав, что в ходе показательного процесса, устроенного над Промпартией, всех старых инженеров Донбасса обвиняют в государственном вредительстве.

Неонила Тимофеевна решила отправиться в Харьков, к Марусе. Лида поехала с мамой, но вскоре почувствовала себя там неуютно и неприкаянно.

Родной Харьков вызывал грустное чувство. Настороженный поблекший город, изгнавший с улиц знакомые ароматы и в то же время настойчиво воскрешавший память о папе. Однако ни папы, ни своего дома, ни фортепиано там больше не было.

Взрослые сестры — Лида и Маруся — стали непохожими почти до неузнаваемости. Не только внешне, — теперь каждая была хороша по-своему, — но прежде всего своим отношением к жизни и к людям.

Двадцативосьмилетняя, в третий раз собравшаяся замуж Маруся твердо очертила круг своих жизненных интересов: муж, дом, культ собственной красоты. Эти интересы и впредь никогда не изменятся и станут ее не очень счастливой судьбой: исчез в водовороте революции первый муж — Шиановский, трагически умер второй — Белавенцев, скончается от рака третий — авиаинженер Краснов, и от старости — четвертый, адвокат Раскин. На каждое замужество придется по одной пятой частичке долгой зависимой жизни.

В ту пору, в 23-м году, эгоистичная, избалованная и даже при папе ощущавшая себя главной фигурой в доме Маруся вдруг увидела возле себя не просто младших, а двух вполне взрослых, хотя еще и не самостоятельных членов семьи. Этаких больших, хотя и едва оперившихся птенцов — высокую Лиду и рослого Шуру, — на которых изящной, хрупкой Марусе к тому же приходилось смотреть снизу вверх. И Маруся, манерная и обходительная с чужими людьми, не стеснялась в своей харьковской квартире заявлять своим «младшим»: «Сегодня вечером у меня будут гости. Стол очень маленький, мне вас некуда посадить…»

Лида стала ощущать себя в доме едва ли не помехой. В Крыму этого чувства не было, а здесь, хотя все домочадцы были очень привязаны друг к другу, у нее стало исподволь зреть решение: надо уехать, куда-то уехать…

Ей уже минуло двадцать лет, она унаследовала жизнелюбие и общительность отца и прозорливость своей мамы. Она понапрасну не терзала себя мыслями, не строила планов на песке, не копалась в себе и других, а словно душой понимала людей, подоплеку поступков и суть ситуаций. Но мудрость ее души состояла не только в обостренности чутья, а в том, что и в ее действиях чутье, а не просто блажь, заставляло ослушиваться голоса разума. И всегда ее интуитивные оценки или поступки оказывались правильными. Пожалуй, за исключением одного раза, когда ее душевная мудрость подчинилась ультиматуму юности… Да, но иначе не было бы меня на этом свете.

В Харькове становилось трудно жить: работы нет, многочисленных родственников и знакомых поубавилось, нет своего дома.

Переживания или обиды у Лидии — ни прежде, ни потом — никогда не проливались слезами, а, сгущаясь, оседали где-то в сердце невидимой миру тяжестью. Все чаще вспоминались крымские мечтания о Москве, о проводах туда Потоловских из Ялты.

И вдруг однажды, будто в ответ, приходит из Москвы письмо от Наташи Потоловской с приглашением погостить у нее в столице.

Ни минуты не колеблясь, Лида собирает чемодан. Неонила Тимофеевна дает ей с собой в дорогу маленькую иконку Владимирской Богоматери, сопровождавшей ее потом всю жизнь.

Путь в будущее определен. В Москву, в Москву!

Дрейф к Лосиному острову

В Москве жила-была другая семья, в ней к началу XIX века росло пятеро детей: три мальчика и две девочки.

Глава семейства — Герасим Иванович Былинкин тоже состоял в деловых отношениях с текстильным магнатом Саввой Тимофеевичем Морозовым, но встречался с ним не раз от разу, а едва ли не денно и нощно. Герасим Иванович был директором фабрик «Товарищества мануфактур Савва Морозов, Сын и Ко» в городе Орехово-Зуево и одним из его близких друзей.

Их сближало не только то, что оба они были химиками по профессии и людьми неуемной энергии. Оба были приверженцами «старой веры», привнесенной в Россию св. Владимиром. Морозов, выбирая себе доверенных помощников, не довольствовался одними деловыми качествами своих служащих. Сам старообрядец, он приближал лишь тех, кто был ему близок по убеждениям, ибо свято верил: старовер человека не предаст, не обманет, не обворует.

Как известно, почин колоссальному морозовскому богатству положил на заре XIX века крепостной помещика Рюмина, пастух Савва Васильевич Морозов, который мало-помалу сколачивал капитал, занимаясь извозом, а позже ткачеством. Он завел собственное дело, но лишь через 25 лет предпринимательства, ворочая десятками тысяч рублей, смог выкупиться на волю с четырьмя сыновьями — в том числе с Тимофеем — за семнадцать тысяч ассигнациями.

Предки Герасима Ивановича Былинкина состояли, как правило, на государевой службе и не нажили большого состояния. Поступив на службу в «Товарищество» Морозова, Герасим Иванович приложил немало сил, чтобы поднять его фабрики в городке Никольском (ныне г. Орехово-Зуево). Со временем он приобрел в Москве, близ Разгуляя, особняк, дом на Садово-Кудринской и большую дачу за Сокольниками, на южном краю Лосиного острова.

Со старой фотографии смотрит отец многочисленного семейства Былинкиных: прямой твердый взгляд, гладко выбритое, изрытое оспинами худощавое лицо. Надо лбом — приглаженные на бок редкие волосы.

Прошло много десятков лет, но прошлое живет в своих вещах: сижу и работаю за тем самым резным дубовым столом возле того резного дубового книжного шкафа, что были подарены Морозовым моему деду, Герасиму Ивановичу.

Московская старообрядческая интеллигенция конца XIX — начала ХХ века не слишком вникала в догматы протопопа Аввакума, отвергшего церковные реформы Патриарха Никона в XVII веке. Хотя старые религиозные обряды и двоеперстное крестное знамение неуклонно соблюдались, в сознании городских староверов гораздо крепче сохранялась суть учения Аввакума, считавшего, что в человеке самое ценное — его духовная чистота: честность, порядочность, непритязательность в быту и благотворительность в обществе.