Жареный лед - Алексей Ермолаев

Мне не спалось. Заставить себя «прокручивать» спортивные картинки никак не удавалось. В голову лезли мысли о Таньке. Когда же мы с ней встретились? Время, уступи, верни к чистым ключам отрочества.

Наш старый дом, наполненный невесть откуда берущимися шорохами, вздохами. Маленькая комната, теплая келья. За окном под порывами ветра беснуется одинокая береза. Тихие вечера наедине с книгой. Струится матовый свет. На залитом чернилами столе — школьная тетрадка, вся испещренная стихами. Предчувствие. Чего? Чего жаждут и что никогда не сбывается? Свежего морского ветра? Звездочек на офицерских погонах? Влюбенных девчоночьих глаз? Прочей романтической белиберды? Не знаю. Но дай Бог еще хоть раз пережить это — и мгновенно вспомню.

Однажды раздался стук в дверь. К нам пришла высокая серьезная дама с дочерью, такой же высокой, но более тонкой и выглядевшей очень независимо. Так переступила порог моей крепости Татьяна. На Востоке когда-то говорили: «Она ворвалась в царство его сердца и подвергла разграблению и опустошению».

Я был странным парнем. Скрипучие шкафы, набитые книгами, в которых я знал едва ли не каждую страницу. Между этими шкафами торчали хоккейные вратарские щитки, распространяя запах высыхающей кожи. А в ящике письменного стола очки, редкие лекарства мирно соседствовали с охотничьим ножом. Перед девчонками я робел до крайности. Ударялся в панику или развязно молол несусветную чушь. На свидания матушка гоняла меня палкой — иначе ни в какую не желал покидать своей обители. Все женщины опасного возраста внушали мне почти священный ужас. Оттого, наверное, влюблялся часто и напропалую. Девушки из старших классов казались олимпийскими богинями: прекрасными и совершенно недоступными. А Татьяна! До сих пор нет слов. Она представлялась чем-то особенным из особенного. «Обладательница красоты и ума», как писалось все в той же «Тысяче и одной ночи». Сейчас я смотрю на вещи поспокойнее и понимаю, что впадал в младенческий восторг. Но, Бог с ним, с нынешним моим практицизмом.

Все равно, теплый звереныш шевелится в моей груди, едва вспомню о первой встрече. Смелая Ежик постучала в дверь комнаты, где я скрывался от нашествия чужих женщин. Ей было невесело с мамашей и не хотелось кого-то ждать. И она сочла естественным заглянуть ко мне. Увы, мой вид, признаюсь, не сразил ее. «Ты был какой-то ощипанный. Как гусеночек». Вот таким я запечатлелся в памяти своей невесты.

Зато меня сразили наповал. Не будем спорить: все-таки красота — это талант. Можно пузыриться, ставить над собой психологические опыты, философствовать, но является красавица шестнадцати лет от роду, и все приводится к весьма несложному знаменателю. Жизнь сразу обретает смысл, туманная задумчивость тает, уступая место живому портрету.

Ежик, по старшинству, хотела скуки ради пошалить со мной. Чуть приблизить к себе, ничем, разумеется, не рискуя. Мне, по сценарию, полагалось конфузиться и краснеть, но я под действием ее чар сделался разговорчивым. Не слишком уповая на собственную мудрость, стал делиться книжной, коей за годы моего затворничества накопилось сверх ожиданий. Татьяне, пожалуй, тогда было не до трактатов. Однако моя вдохновенная речь не осталась незамеченной. Я боялся признаться в том, что задел чувства царственной моей гостьи. Боялся и надеялся. И вдруг месяца через два она наносит мне новый визит; да, именно мне (ура!), а не моей маме. Потом все закружилось, завертелось. Накатило время, армия, то да се. Мы везде таскались парочкой. Я вроде бы имел основания считать ее своей девушкой. Но и гораздо позже, вглядываясь в удивительные сапфировые глаза, спрашивал с сомнением:

— Ежик, неужели ты и впрямь любишь меня?

— Да, — весело ответствовала она, — люблю…

А мне плохо верится. Я по-прежнему кажусь себе тем же ощипанным гусиком. А Татьяна — настоящая дама. Годы, точно искусный огранщик, шлифуют ее тонкие черты…

СМЕРТЬ ОКОЛОВИЧА

Утром мне надо было заскочить в нашу управу. Документы почитать, отметиться кое-где, новости послушать. Словом, обычное дело. Как всегда, первый визит нанес оперативникам. Люблю к ним заходить, и не потому, что там чаще, чем у других, пахнет выпивкой. В розыске микроклимат особый. Здесь очень ценят юмор. Но в тот день, едва отворив дверь, я понял, что нынче ребятам не до шуток.

Колька Чибисов с мрачным бледным лицом сидел за столом и разглядывал собственные сапоги, облепленные высохшей грязью. Лежа Чернышев молчал, облокотившись на подоконник. По комнате, медленно ступая, ходил Дмитрук. Прижимая бумагу перевязанной кистью, что-то строчил Леонтьич. Казалось, в кабинете царил страшный разгром, хотя, кроме чибисовской обуви, ничего непривычного там не было.

— Что случилось? — спросил я, предчувствуя неладное.

— Посиди, — голос у Николая Ивановича сорвался. Он прокашлялся. Желание узнать о неизвестной беде достигло предела, но нарушать мертвую тишину я не решался.

Наконец Леха шевельнулся у окна, обхватил руками плечи, словно защищаясь от колючего ветра, и неожиданно бросил:

— Потеряли мы трех человек… И твоего…

— Кого? Когда? Да ты что…

Десятки вопросов просились на язык, и я молотил им и молотил. Страшно было услышать ответ, узнать имя. Хотя в отделении людей немало, я почему-то сразу решил, что погиб и Вадик Околович. Интуитивно почувствовал и, не дожидаясь подтверждения, стал лихорадочно думать. О чем? Смешно и грустно признаваться. Думал, как изменить то, что изменить уже не мог никто. Какие только мысли не промелькнули в голове. Невозможно было освоиться с тем, что нет парня, который обязательно превратился бы в близкого моего друга. Если Вадим погиб, то ни одно лекарство и даже чудо не воскресит его. Передо мной медленно поплыла стена с портретом президента, окно, полузакрытое фигурой Чернышева. Я схватился за сейф и прильнул разгоряченным лбом к студеной стали.

— Неужели Вадик? — с непослушных губ, разом пересохших, сорвался главный вопрос.

Дмитрук придвинулся откуда-то сбоку и взял большой теплой ладонью мой локоть. Я посмотрел в его глаза. Они были отрешенными и, вместе с тем, они недвусмысленно передали то, что висело в воздухе. Я угадал! В другое время оставалось бы только подивиться такому предвидению. Тогда же я освободил локоть и двинулся прочь из комнаты. Трагическая весть наконец нашла себе местечко в моей душе. Теперь я нуждался в одиночестве. Больше ни о чем не хотелось знать и слышать. Весь мир закутался мраком. Меня, как сорванную ветром былинку, понесло от крыльца, над полями, посеревшими проселками, к березовой роще. На меня точно набросили прозрачную накидку. Пропали звуки. Кажется, шел дождь. Ноги сами несли вдаль. Сознание отключилось. И, словно смертельно раненный зверь, шел я в потайной уголок проститься с жизнью, в которой не стало места для Вадима. Плелся проститься в лесную чащу, поближе к матери-сырой земле.

Упал спиной на колючий стог, голова утонула в душистом сене. Совсем рядом с моим лицом по соломинке взбирался жучок. Без спешки, деловито. Внезапно «появился» звук. Верещали невидимые птахи, где-то тарахтел переливисто трактор, оглушительно застрекотал кузнечик. Под сердцем нарастала тягучая боль. И тут же хлестанула, как штормовая пена. Я вскочил, чтобы не задохнуться, и снова качнулся в неведомую сторону. Весь день промотался среди молчаливых зарослей, мокрой травы в поисках снадобья от неизбывной боли. Говорят, человек ко всему привыкает. И душа у него, мол, всеядна, будто брюхо акулы. Неправда, переварить смерть Околовичая не могу до сих пор…

Вечером я отправился к родственникам Вадима. Непросто было решиться на это. Околович погиб, и все погребальные ритуалы — официальные и неписаные — представлялись малозначительным суетным делом. Вспоминаю запоздалые разговоры о погибшем, которые велись у каждого угла. О нем судили верно. Скромный честный человек. Да, он был таким, но в большинстве поминальных речей не ощущалось настоящих чувств. Никто не знал криминалиста так, как я. Разумеется, кроме его родственников. В отделении никто не смог понять, кого мы лишились. Ну что могли сказать о нем наши ребята? В конторе Околовича вечно окружала пустота. Выпускник университета, белая кость, он оставался непонятным другим. Он легко сделал бы карьеру, но торчал на скромной должности. Физический недостаток — заикание — обрекало Вадика на обособление, вольное или невольное. Некоммуникабельность криминалиста сразу приписали высокомерию.

Сколько раз замечал: первое впечатление, особенно неблагоприятное, отбивает у людей охоту глубже разобраться в чужом характере. Пожалуй, и я бы проскочил мимо подлинного Околовича, если бы не моя привычка, оставшаяся с журналистских времен. Люблю раскладывать «по полочкам» повстречавшийся мне народ. Занятие трудоемкое, но ведь охота пуще неволи. И еще, Вадик меня всегда интриговал.