Врата Атлантиды - Андрей Николаев

Корсаков хмыкнул, открыл сливную пробку и включил душ. Горячий — холодный, горячий — холодный. Мы смоем этот кошмар и снова будем свежие и бодрые! Он почти поверил в то, что кошмара не было, а был лишь неприятный сон, вызванный усталостью или дрянным виски.

Он заплясал под ледяными струями, покрикивая в восторге от прилива энергии. Сейчас надо работать! Именно сейчас. Написать что-нибудь светлое, доброе, вечное. Хотя бы набросок сделать. Не карандашом, не угрюмым углем, а сангиной! Корсаков даже представил, как ложатся легкие красноватые штрихи на белый девственный холст. Где-то у него было несколько готовых, натянутых на подрамники, загрунтованных холстов. Написать, скажем, Марину и Анюту, плещущихся в речке, а на взгорье дворцы и павильоны Архангельского. Или натюрморт: шашлычок на витых шампурах, пиво пенится в кружках, зелень в капельках воды, желтый болгарский перчик, красные помидоры. Прочь всю мерзость! Правильно Анюта сказала: не надо воображать себе всяческие ужасы, их достаточно и в жизни. Вот приснился кошмар, а и хрен с ним. Забудем! У меня есть любимая девушка, у меня есть работа, профессия, и не самая плохая. Будем жить, будем жить весело!

Корсаков вылез из ванны, растерся полотенцем, вытер голову. Зеркало запотело, он протер его краем полотенца, взял в руки расческу… и замер.

На шее, почти возле ключицы, багровел укус с ровными следами зубов.

Привычка, а скорее всего, боязнь оставаться в пустом особняке одному привела Корсакова в «кабацкий треугольник» уже к восьми часам утра. Мало того, что был будний день и клиенты начнут появляться не раньше полудня, так еще и тучи закрыли небо. Ветер гнул редкие деревья, высаженные в отвоеванные у асфальта квадраты земли. Игорь поежился — он был в легкой ветровке, джинсах и майке. Легкий шелковый платок, реквизированный у Анюты, закрывал синяк на шее. Еще неизвестно, что она скажет, увидев синяк, похожий на банальный засос. Собственно, он таковым и являлся. Думать, откуда синяк появился, у Корсакова не было желания. Сам себе он напоминал ребенка, спрятавшегося от ночной грозы под одеяло, но ничего поделать не мог, да и не хотел.

Арбат еще мели длинными метлами припозднившиеся дворники, кафе и палатки были закрыты. Впрочем, две-три палатки, торгующие всю ночь, работали. Корсаков приостановился было, раздумывая, не взять ли выпить, но поморщился и зашаркал дальше.

Он раскрыл складной табурет, тяжело опустился на него и, закурив, уставился в землю. В голове было пусто, как у алкоголика в холодильнике. Так, два-три замерзших таракана, растекшееся и засохшее яйцо, потеки пролитого пива и сухая холодная пустота.

Поставив мольберт с образцами портретов, Корсаков огляделся. Чего он приперся в такую рань? Хотя нет, все же люди ходят: вон, патруль из пятого отделения пошел сдавать ночную смену. Эти ребята появились на Арбате взамен тех, кого отправили в командировку в Чечню. Через месяц должны вернуться. Надо будет Федорову, участковому, который тоже загремел в зону боевых действий, литр поставить. Поздравить, так сказать, с возращением. Как-никак, он помог Корсакову выпутаться из неприятной ситуации, когда его ловили по всей Москве. Вернее, не столько помог выпутаться, сколько не стал помогать ловить, но и на том спасибо.

— Здорово, Игорек!

Корсаков оглянулся. Рядом устраивался с этюдником и раскладным стулом Сашка-Акварель. Кличку он получил за то, что в подпитии начинал разглагольствовать об изумительной способности акварельных красок передавать тончайшие нюансы человеческой души. По трезвому Сашка работал исключительно карандашом и красок не признавал принципиально.

— Привет, Сашок!

— Ты не против, если я здесь примастырюсь? — спросил Сашка. — Три дня квасил, такой депресняк начался, что одному просто страшно.

— Бывает, — сказал Корсаков, радуясь, что у него будет сосед. После кошмарной ночи ему тоже не хотелось оставаться в одиночестве.

Сашка, покряхтывая, расставил свои причиндалы, выпрямился и вытер пот со лба.

— Ух, как шибает, — пожаловался он. — Игорек, я сбегаю возьму чего-нибудь. Ты как, примешь?

— Я не болею, — угрюмо отказался Корсаков.

— Счастливый человек, — позавидовал Сашка и потрусил к палатке возле метро.

Чтобы отвлечься, Корсаков достал лист бумаги и стал рисовать. Карандаш скользил по листу как бы помимо его воли. Не думая, почти не замечая, что получается, Игорь делал наброски, будто для того, чтобы не разучиться рисовать. Так профессиональный игрок даже на отдыхе тасует карты, не замечая, что делают его пальцы.

Вернулся Сашка-Акварель, расположился на стуле. Он купил двухлитровую бутылку пепси, чекушку водки и пластиковый стакан. Сорвав крышку тряскими пальцами, наполнил стаканчик наполовину.

— Будешь?

— Нет, — отказался Игорь, продолжая рисовать.

— Ну как хочешь. — Сашка поднес стакан к губам, пробормотал: — Не прими за пьянку, Господи, — и опрокинул водку в рот.

Его передернуло, он торопливо занюхал рукавом, открыл пепси и припал к горлышку. Вскоре на его лице появилась неуверенная улыбка: он как бы прислушивался к таинственным процессам, проходящим в проспиртованном организме.

— Вроде пошла, — констатировал он сдавленным голосом, выдохнул и достал сигареты. — Нет, Игорек, что ни говори, а так пить нельзя.

— Угу.

— Хотя, с другой стороны, я пока не тяпну сто пятьдесят, ну никакого вдохновения. Вот есть у меня мечта: написать портрет прекрасной незнакомки. Помнишь, как там у Блока? Ну, стихотворение «Прекрасная незнакомка»…

— Помню, — кивнул Корсаков.

— А я не помню, — вздохнул Сашка, — только название в памяти осталось. Но дело не в этом. Этот портрет будет живописным аналогом поэзии, копия стихотворения, положенная на холст.

— Какая копия, если ты оригинал не помнишь?

— Это необязательно, — небрежно отмахнулся Сашка, — важно впечатление, с которым творец работает над шедевром, состояние души художника. Я даже вижу лицо. Прекрасное, немного печальное. Это будет бомба, взрыв страсти, квинтэссенция всего созданного за цивилизованную историю человечества.

— И, конечно, акварелью? — уточнил Корсаков.

— Только акварелью, — категорически подтвердил Сашка, — иначе не стоит и начинать.

— Хотелось бы дождаться, — задумчиво сказал Корсаков, продолжая рисовать, — взглянуть разок, а там и помереть можно спокойно.

— Первым увидишь, — Сашка клятвенно приложил руку к груди.

Видимо, разговор о будущем шедевре поднял ему настроение. Он налил еще сто грамм, выпил, уже не морщась, и взглянул на рисунок, возникающий на бумаге из-под карандаша Корсакова.