Чинить живых - Маилис де Керангаль

Открыв для себя пение, он заново открыл своё тело: именно так всё и произошло. Как любитель спорта на другой день после активной тренировки — бег, велосипед, гимнастика — испытывает приятную ноющую боль в мышцах, так и Тома испытал совсем новые ощущения, почувствовал узлы и течения, точки и зоны, откровение о себе, неисследованные возможности себя самого. Он принялся изучать всё то, из чего состоял; размышлять об анатомии, о форме органов, о разновидностях мышц; изучать ресурсы организма, о которых раньше никогда даже не подозревал; он исследовал собственную дыхательную систему, стараясь понять, как действует на неё пение, как это искусство выстраивает по кирпичику человеческое тело; более того, тело поющее. И это стало его вторым рождением.

Тома вкладывал в пение время и деньги, год от году всё больше времени и денег; в конце концов искусство вокала стало важнейшей частью его повседневной жизни, съедающей львиную долю зарплаты, которую он получал за бесконечные дежурства в больницах: он распевался по утрам, репетировал по вечерам, два раза в неделю брал уроки вокала у певицы, фигурой напоминавшей амфору, шея жирафа, руки-тростинки, мощный бюст и плоский живот, пропорционально широкий таз, — и всё это богатство укрывала роскошная шевелюра, ниспадающая до колен, струящаяся подлинной фланелевой юбке; ночь вела его к театру: сольный концерт, оперный спектакль, очередная запись — Тома скачивал из Интернета любую музыку, официальные копии, пиратские записи, архивы; летом он колесил по Франции, останавливаясь то тут, то там, дабы почтить вниманием какой-нибудь фестиваль; ночевал в палатках или делил бунгало с другими любителями музыки, так похожими на него; познакомился с Усманом, музыкантом Гнауа,[38] муаровый баритон; а минувшим летом внезапно отправился в Алжир и купил там щегла из долины Колло:[39] на эту поездку Ремиж спустил всё своё наследство, доставшееся от бабушки, — три тысячи евро наличными, завёрнутые в батистовый платок.

Первые годы работы в реанимации существенно повлияли на Тома: он попал в иной мир, в «Зазеркалье», в заколдованное подземелье или в параллельное пространство, — и этот мир людей, ступивших за грань, потряс его; в этом царстве тысячи снов сам он не спал никогда. Новоиспечённый медбрат бороздил отделение, словно рисовал собственную карту; он осознавал, что впитывает в себя вторую половину времени, церебральные ночи, сердце реактора; его голос обретал новое звучание, стал более зрелым, нюансированным; тогда он разучил свой первый романс, колыбельную Брамса, незамысловатая мелодия, — и, несомненно, впервые он исполнил её у изголовья страдающего пациента, песня как материализованный анальгетик. Скользящий график, напряжённые дежурства, нехватка всего: отделение устанавливало свои границы, замыкало пространство, повиновалось только собственным строгим правилам; и постепенно у Тома возникало чувство, будто он отрезан от внешнего мира, будто живёт в таком месте, где грань между ночью и днём больше не имеет смысла. Иногда ему казалось, что он сбился с пути, потерялся. Чтобы отвлечься, он проходил стажировку за стажировкой, из которых выходил измотанным, но с углублённым взглядом и с обогащённым голосом; работал, никогда не жалея сил, — и за это его стали всё чаще отмечать на собраниях; Тома овладел навыками погружения человека в сон, включая фазы ввода и вывода из наркоза; научился виртуозно манипулировать любой аппаратурой в реанимации; особо интересовался механизмом возникновения боли. Семь лет в таком ритме — затем возникло желание сменить орбиту, оставаясь в той же вселенной. Так Ремиж стал одним из трёхсот медработников-координаторов областной Службы пересадки органов и тканей, базирующейся в госпитале Гавра; ему исполнилось двадцать девять, и он был великолепен. Когда ему задавали вопросы о новом направлении работы, подразумевавшем, как всем казалось, дополнительное образование, Тома отвечал: общение с близкими родственниками, психология, право, труд в коллективе, всё, чем изобилует профессия медбрата, — да-да, конечно; но есть что-то ещё, нечто более сложное; и если бы он почувствовал себя уверенно, если бы решил задержаться на этом вопросе, то он рассказал бы о том странном нащупывании порога живого, поговорил бы о человеческом теле и о возможностях его использования, о приближении смерти и о её проявлениях, ибо речь шла именно об этом. В своём окружении он не обращал внимания ни на кого из тех, кто насмехался над ним: а если ЭЭГ[40] ошибочна? а если поломка, приступ хандры, перебой электричества? эй, парень, а вдруг твой пациент не dead?[41] такое случается, разве нет? Ай-я-яй, Том, ты ведь работаешь со смертью; ты чудной, dark;[42] он просто грыз спичку и улыбался, а потом охотно угостил всех в кафе, приглашённых туда обмыть радостное событие: сдав все экзамены на «хорошо» и «отлично», Тома получил степень магистра философии в Сорбонне; незаменимый специалист, на дежурствах ему пришлось меняться с напарниками, — а всё-таки сумел выкроить пять дней, чтобы посетить семинар на улице Сен-Жак; на улице, по которой он так любил прогуливаться, спускаясь к Сене и вслушиваясь в шум города; иногда он пел.

Никогда нельзя предугадать, что произойдёт сегодня; нельзя ничего запланировать; Тома Ремиж был подневольным человеком: с ним могли выйти на связь в любое время суток — таково правило реанимации. Причём свободное время у него как бы было — но распоряжаться им он не мог: парадоксальные часы, которые, возможно, имеют другое название, хлопоты или неприятности; Тома должен был жонглировать этими часами, высвобождать их «скрытый ресурс», довольно часто премерзкий: ни отдохнуть по-человечески, ни воспользоваться досугом; вечное ожидание, «подвешенное» состояние, отсрочка — готовишься выйти, а в итоге остаёшься; берёшься за пирожное, за фильм, за оцифровку звукового архива, пение щегла, а в итоге бросаешь, откладываешь на потом, оставляешь в планах: посмотрим позже; но никакого «позже» не существует: «позже» — это временной поток, не желающий укладываться в случайное расписание. Вот почему, увидев на экране телефона номер госпиталя, Тома испытал одновременно и разочарование, и облегчение.

Координационный центр, с которым сотрудничал Тома, хотя и находился в больничных стенах, функционировал как совершенно независимое подразделение, но Револь и Ремиж были знакомы, поэтому Тома точно знал, что сообщит ему Пьер; он мог бы произнести эту фразу за него, стандартно-общая фраза за скобками каждой конкретной драмы: у пациента нашего отделения зафиксирована смерть мозга. Официальная констатация факта, звучащая как приговор, конвульсия, — однако Тома наделял эту фразу совсем иным смыслом: для него она была сигналом к действию; она означала, что процесс запущен.

— У пациента нашего отделения зафиксирована смерть мозга.

Голос Револя выдал ожидаемую формулу. Понял, казалось, ответил Ремиж, хотя он и рта не раскрыл, а только кивнул; он уже прокручивал в голове тщательно выверенную схему; просчитывал, какие действия следует предпринять, ни на секунду не выходя за рамки закона, соблюдая все юридические формальности: атака по правилам, продиктованным крайней срочностью; Тома машинально посмотрел на часы — в ближайшее время он повторит этот жест ещё не раз; он будет повторять и повторять его — до тех пор, пока не наступит конец.

Завязался диалог — быстрый обмен фразами, кратко описывающими состояние тела Симона Лимбра; Ремиж попросил Револя остановиться на следующих пунктах: совокупность обстоятельств смерти мозга — когда она наступила? медицинская оценка пациента: причина кончины? предшествующая жизнь? возможность пересадки тканей? наконец, связь с близкими родственниками: позволит ли трагедия поговорить с семьёй? семья уже здесь? На последний вопрос Револь ответил отрицательно, затем уточнил: только что встречался с его матерью. О’кей, я буду готов. Ремиж дрожал, он замёрз: ему, голому, надо было что-нибудь надеть.

Спустя некоторое время, шлем, перчатки, высокие ботинки, наглухо застёгнутая куртка, длинный лёгкий шарф цвета индиго, обвивающий шею, Тома Ремиж оседлал мотоцикл и направил его к госпиталю; перед тем как надеть шлем, он пару минут вслушивался в эхо собственных шагов, разлетающихся по примолкшей улице: впечатление, будто находишься в глубоком каньоне, в узком гудящем ущелье. Одно движение кисти — мотоцикл заворчал и понёсся на восток, по прямой к нижнему городу; он повторял путь, который до этого проделала Марианна: промчался по улицам Рене Коти, Маршала Жоффра, Аристида Бриана, имена с бородками и усами, с толстым пузом и карманными часами, имена в шляпах, затем по улице Веден, а дальше прямо к развязке у выезда из города. Массивный шлем не давал мотоциклисту петь, но иногда, переполненный чувством страха и эйфории, он пьянел от глубины городских коридоров, подымал козырёк и заставлял голосовые связки вибрировать.