То, что сильнее (сборник) - Мария Метлицкая

Наконец на табло высветилась информация о посадке рейса номер триста четыре Нью-Йорк – Москва.

Анна Брониславовна поспешила к объявленной стойке. Она увидела его сразу – невысокого, сухого, измученного, с редким венчиком седых волос, в черной кожаной куртке, джинсах и кроссовках, везущего большой темный чемодан на колесиках. Увидела своего Левушку. Того, которого она любила всю жизнь – и любила сейчас, да, да, точно, все еще любила, потому что шумно забухало сердце, перехватило горло и стали ватными ноги.

Он вышел в зал и стал растерянно озираться.

«Не узнал, – пронеслось у нее в голове, – не узнал! Да и как узнать – толстая, старая тетка в очках и с седым пучком на затылке».

Вдруг Левушка остановился на ней взгляд, растерянно улыбнулся и махнул рукой. Они двинулись навстречу друг другу.

– Анька, милая! – всхлипнул он и неловко прижал ее голову к своему лицу.

Потом они долго торговались с зарвавшимися таксистами, и Левушка возмущался московскими ценами. Наконец, сторговавшись, они двинулись в путь.

В машине Левушка удивленно крутил головой и никак не узнавал изменившуюся до неузнаваемости Москву. Анна Брониславовна смеялась и гладила его по руке.

Дверь им открыла Милочка – смущенная и взволнованная. Левушка принял душ, переоделся, достал подарки. Очень расстроился, что не угадал с размерами. И наконец, все сели обедать.

Дальше все сложилось, как и запланировала Анна Брониславовна: днем они много гуляли, потом ехали домой обедать и отдыхать. Вечером шли в театр или на концерт. Пару раз посидели в кафе. Съездили на кладбище. Купили подарки Левушкиным внукам. Вечером пили чай на кухне и говорили, говорили без конца.

Левушка опять плакал, опять рассказывал про Ларину болезнь, говорил про детей – с горечью и отчаянием.

– Сколько я вложил в них, Аня, да что считать – просто чужие люди, абсолютно чужие. Стопроцентные американцы – все коротко и по делу. Деловито обсуждают вопрос о моем переезде в дом престарелых. Да, там, конечно, в этом нет ничего унизительного – да и заведения эти в Америке прекрасные, минимум казенщины, медицина, уход, питание. Но у них же роскошные, большие дома, они не бедные люди – но ни на минуту, ни на секунду в их головах не заводится мысль, что меня можно просто забрать к себе. Да, я понимаю, там так принято, но ведь у них один отец. Страшно, Аня, ах, как страшно. Такое одиночество, Аня! Такое страшное и безмерное одиночество! Как быстро прошла, Анюта, жизнь, и так мало меня в ней любили! – Левушка опять заплакал.

Анна Брониславовна помолчала, а потом твердо сказала:

– Немало, Левушка! Совсем немало! Я вот, например, любила тебя всю жизнь. – И она смущенно и растерянно улыбнулась.

Он удивленно вскинул брови и внимательно посмотрел на нее:

– Ну, фантазерка ты, Анюта, какая была, такой и осталась. Когда это было, ну, твоя влюбленность в меня? Почти лет пятьдесят прошло? Да, где-то так, лет пятьдесят. – И он засмеялся. – Ну, какое это имеет отношение к реальной жизни?

Анна Брониславовна посмотрела на него долгим взглядом, вздохнула и тихо сказала:

– Да, ты прав, Левушка. Какое это имеет отношение к реальной жизни?

Он улетел через десять дней – рано, в шесть утра, за окном еще было совсем темно. Заказали такси. Анна Брониславовна, конечно, вызвалась его провожать. Заспанная Милочка растерянно чмокнула в дверях его в щеку. В такси ехали молча. Потом Левушка сказал:

– Чудная у тебя Милочка, Аня. Чудная девочка. Спокойная и теплая. Хорошо ты ее, Анюта, воспитала. Родной человек. Мне от детей за всю жизнь столько тепла и внимания не досталось, сколько от твоей девочки за десять дней.

Анна Брониславовна молчала, отвернувшись к окну. За окном вяло просыпалась серая, хмурая Москва.

«Сказать ему. Вот сейчас сказать. Всю правду. Всю. Про мою жизнь. Про Лару. Про Милочку. Сказать все наконец, – подумала она. – Лару она не подведет. Лары уже давно нет. Мама ее простит – мамы тоже давно нет. Есть она. Есть он. Есть Милочка. Впереди есть еще жизнь. Кто знает, сколько им отпущено? Она одинока. Всю жизнь. Он один. Никому не нужный. Одинокий, несчастный старик с перспективой на дом престарелых. Прекрасный, сытый американский – но дом престарелых. Все еще можно изменить, если сказать правду. Ведь правда – это всегда хорошо. Так ее учила ее мать. Так она учила своих учеников и свою дочь. И эта правда может изменить ее жизнь. Его жизнь. Их жизнь. Если только хватит сил на эту самую правду. Если хватит сил».

Такси медленно притормозило у здания аэропорта. Левушка занервничал и засуетился. Стали искать нужную стойку. Он без конца вынимал билет и паспорт, проверял застежку у чемодана. Торопился. Анна Брониславовна видела, что он уже совсем не здесь. Он чмокнул ее в щеку и стал торопливо прощаться и благодарить.

– Левушка! – сказала Анна Брониславовна.

Он остановился, замер и посмотрел на нее.

– Левушка! – повторила она.

Он вскинул брови.

– Оставайся! – непослушными губами прошептала она. – Оставайся! Что тебе там?

Он снял очки, растерянно протер их салфеткой, покачал головой и тихо сказал:

– Что ты, Анюта, что ты! Там мой дом. Мои дети. Мои внуки. – И, помолчав, добавил: – Там Ларина могила. Ничего не исправишь, Анюта. Да и потом, я не герой, Анечка. Ты все придумала. Я не умею принимать решения. За меня всегда это делала Лара.

Анна Брониславовна махнула рукой. Сейчас надо было сказать одну фразу. Одну-единственную: «Милочка – твоя дочь». И произнести еще несколько слов. И все бы встало на свои места. Лара бы, наверное, сейчас посмеялась над ними обоими.

Он прощально махнул рукой и двинулся вперед, ведя за собой тяжелый чемодан на колесах, в котором лежали подарки внукам.

Анна Брониславовна долго смотрела Левушке вслед, пока он не исчез из ее поля зрения. Вышла на улицу. Застегнула пальто, надела косынку и, посмотрев на небо, раскрыла зонт. Мартовский снег сыпался мокрой, острой крошкой. Она подняла руку и остановила машину. В машине она закрыла глаза и почувствовала, что безумно устала. Отпуск кончился, и завтра будет обычный рабочий день. И все войдет в свою колею – тетради, уроки, родительские собрания, педсоветы. Обычная жизнь. В которой вряд ли что-нибудь можно изменить. Да и нужно ли? Жизнь уже, считай, прошла. У каждого своя. Кто какую выбрал. Добровольно, между прочим. И к чему сетовать? К чему ворошить? Ничего не исправишь. «В общем, живем дальше», – вздохнула Анна Брониславовна. Посмотрела на часы – девять утра. Значит, магазины уже открылись и надо купить к обеду курицу или рыбу и еще овощей.

Она остановила машину у магазина, расплатилась с водителем и вышла на улицу. Небо неожиданно просветлело, и выглянуло неяркое прохладное солнце.

«В конце концов, у меня есть его телефон и адрес, – подумала Анна Брониславовна. – И писем еще никто не отменял. Да и в письме иногда проще сказать то, что невозможно сказать в глаза».

Она улыбнулась и пошла к дому. Обед на сегодня отменяется. Доедим то, что есть. Просто буду валяться на диване и читать книжку. Она поняла, что за эти дни очень и очень устала. Все-таки возраст, ничего не попишешь.

Да, именно так. Валяться и читать книжку. И ждать Левушкиного звонка. Он же обязательно позвонит, чтобы рассказать, как долетел. И она обязательно скажет ему правду. Обязательно. Соберется с духом и скажет. Если хватит сил. Пусть он, Левушка, слабый. Но она-то сильная. А кто-то из двоих должен быть обязательно сильнее. Тот, кто берет на себя. Это она знала наверняка.

Легкая жизнь

Отца мать прозевала из-за своего патологического для женщины нелюбопытства, ни разу не задержавшись после работы с бабами у подъезда. Бабы за это считали ее высокомерной и слегка недолюбливали, хотя и уважали. Мать работала старшей сестрой в районной поликлинике. И, конечно, в доме многие к ней обращались: выписать рецепт, померить давление да просто пожаловаться на какую-то хворь, безусловно, тайно ожидая совета. Мать была человеком строгим, даже сухим, но с чувством юмора и без занудства. Проходила как-то вечером мимо соседок на лавочке, кто-то ее окликнул: Лида, мол, посиди, переведи дух. Мать шла с работы и по дороге купила мяса и большого, еще живого сома – сумка была тяжелой, но это была все равно удача. Мать же не притормозила, а бросила:

– Не могу, семью надо ужином кормить.

Ехидная и зловредная Нинка Уварова прошипела вслед:

– Семью, а где она, семья-то?

Мать остановилась, резко развернувшись, и спросила Нинку:

– Ты о чем, Нина?

– Иди-иди, Лида, – засуетились бабы. – Кого ты слушаешь?

– Нет, Нина, погоди. Что ты имеешь в виду? – настаивала мать.

– Что имею? А то, что твой уже год к Ритке-балерине бегает. Вот что имею!

Мать побелела, а бабы смущенно зашушукались и отвели глаза. Никто информацию не опроверг. Мать медленно, пешком поднялась по лестнице и зашла в квартиру. Отец уже был дома.