Прости, и я прощу - Татьяна Туринская

Теперь голос его был совсем иным. Если прикрыть глаза и попытаться забыть про офисную обстановку, можно было представить, что на месте Сидорова-начальника вдруг оказался другой Сидоров, тот, шестилетней давности. Который говорил не металлическим голосом, а живым, человеческим, теплым и ласковым, иногда насмешливым, но таким родным. И, если бы не семейное фото в прозрачной полукруглой рамке, Катерина и в самом деле могла бы забыться и поплыть. Но нет, фото — вот оно, прямо перед глазами, нельзя про него забыть, даже на минуточку нельзя.

— А я вот, Юрий Витальевич, собралась.

Неимоверно труся, Катя все же решительно и даже с некоторой дерзостью взглянула на него.

— Вы ведь не будете меня удерживать здесь силой, верно? — чуть смелее добавила она.

Сидоров не отвечал, только смотрел ей в глаза, словно заглядывал через них в душу. Потом ответил вопросом:

— А если буду?

У Кати все поджилочки затряслись. Так хотелось крикнуть: "И не надо, не отпускай меня, миленький, родненький, только не отпускай! Пусть у тебя есть рыжая, пусть есть сын, ты только позволь мне быть рядом. Ну пожалуйста, позволь, что тебе стоит?!" Вслух же сказала с усмешкой:

— Не будете, Юрий Витальевич. Никто никого не будет удерживать силой. Мы это уже проходили.

Не хотела первой вспоминать о прошлом, но как-то само вырвалось.

— Проходили, говорите? — Сидоров зачем-то обошел ее, остановился сзади. — Верно, Катерина Захаровна, проходили. Опытные. Вам ваш опыт ничего не подсказывает?

Ох, как подсказывает… Да только толку от него — ноль целых, ноль десятых, все ведь давно в прошлом, ничего не вернуть, не изменить. "Миленький, любименький, отпусти, не мучай, не ради себя ведь стараюсь, только ради твоей семьи!" Вслух же ответила сухо, невыразительно:

— Нет, не подсказывает. И я пришла сюда увольняться, а не рассуждать об опыте.

Тот оставил ее пассаж насчет увольнения без ответа:

— А вот мне подсказывает. Иной раз полезнее удержать силой, чем отпустить на вольные хлеба. Вы не находите?

О чем это он? Удержать силой? О, да. Если бы тогда, шесть лет назад, он не бросил ее в загсе, если бы силой, или уговорами — какая разница — заставил ее принять ненавистную фамилию "Сидоров"… Впрочем, может, он имел в виду совсем другое? Вряд ли прошлое давит его тем же камнем, что и Катерину. У него есть семья, зачем ему прошлое?

— Я, Юрий Витальевич, ваших намеков не понимаю. Я пришла сюда с конкретной целью. Давайте посмотрим правде прямо в глаза — мы с вами не сработаемся, давайте не будем мучить друг друга. Вы — хозяин, уволиться не можете. Стало быть, уходить придется мне.

Сидоров по-прежнему стоял за ее спиной, и от этого Катерина чувствовала себя крайне неуютно. Однако поворачиваться вслед за ним не стала — что она, хвостик, бегать за хозяином туда-сюда?

— А вам так хочется уйти? — вкрадчиво, на самое ушко прошептал он.

Катя дернулась, словно ее насквозь прошило небольшим разрядом электричества. О Господи, что он делает? Ей и без того нелегко удержаться на ногах, а он…

Однако устояла. И даже сумела ответить беспристрастно. Или почти беспристрастно:

— А зачем же, по-вашему, я пришла?

Внезапно она оказалась в плотном кольце его рук. Он снова прошептал на ушко, теперь уже так близко, что она почувствовала не только его дыхание, но и легкое прикосновение теплых губ:

— За этим…

Не успела отреагировать, как он нежно коснулся губами ее шеи:

— За этим…

По ее телу прошла крупная дрожь. Перехватило дыхание, сердце, казалось, ухнуло в бездну.

Рука его быстро проскользнула под свитерок, коснувшись тонкого кружева бюстгальтера:

— За этим…

Как хотелось ей утонуть в его объятиях, забыть о том, что лишь хрупкое стекло стен и двери отделяют их от посторонних, что лишь тонкие полоски пластика, скрепленные друг с другом, скрывают их от любопытных глаз. Дыхание ее сбилось, Катя задышала часто-часто, проваливаясь куда-то в небытие, но в последний момент взгляд ее снова натолкнулся на фото в прозрачной рамочке: Сидоров — ее Сидоров? — рыжая, и их замечательный ясноглазый малыш.

— Нет, — вскрикнула она чуть громче, чем хотелось бы. — Нет, не за этим!

Резко выдернула его руку из-под тонкого трикотажного полотна, повторила уже спокойнее:

— Не за этим. Я пришла увольняться.

Сидоров оставил ее в покое. Вернулся к столу, присел на край столешницы.

— Значит, вот как. Увольняться. А если я не уволю?

"Не увольняй, миленький! Не надо! Я ведь не хочу уходить, это всего лишь проклятое чувство долга. Позволь мне быть рядом — любовницей, подчиненной, посторонней — кем угодно, только бы рядом, миленький…"

Нужно было что-то ответить, но Катерина не нашла слов. Надо было возражать, возмущаться: "Куда ты денешься, не имеешь права!", но не было сил спорить. А еще… Наверное, пересилил страх: а вдруг он действительно подпишет заявление, и что тогда? Тогда — всё, прощай, надежда. Если еще пять минут назад она именно этого и желала — пусть не ради собственного блага, только для того, чтобы Юре жилось легче, то теперь все изменилось. Стоило лишь ощутить на своей коже его дыхание, его теплые руки на груди, и хотелось уже только одного: быть рядом. Потому что второй раз разлуки с Сидоровым она не переживет.

Не дождавшись ответа, хозяин кабинета снова крякнул. На сей раз не удивленно, не растерянно, а с некоторым торжеством:

— А я и не уволю.

Катя не смотрела на него. И хотела бы, да не могла отвести глаз от фотографии. Сидоров проследил за ее взглядом, грустно усмехнулся, и развернул рамку таким образом, что изображение стало Катерине недоступно. Взял ее податливые руки в свои, улыбнулся чуть заметно, едва-едва уловимо, но от этого его лицо перестало быть строгим и чужим. Теперь перед Катериной был тот Сидоров, прежний.

Не поднимаясь со столешницы, смотрел на нее в упор, теребя ее пальчики.

— Катька…

Так он звал ее когда-то. Вроде грубовато, но на самом деле в его голосе при этом сквозила такая нежность, такая ласка, что глупо было бы обижаться. И от этого имени, сменившего подчеркнуто-официальную "Екатерину Захаровну", она поняла, что проиграла. Потому что не было больше сил сопротивляться его обаянию, не было желания гнать от себя любовь. Потому что теперь, услышав это "Катька", она уже не могла думать о благополучии Юриной семьи. Потому что хотелось только одного. Хотелось настолько, что она не могла больше противиться желанию.

Бросилась к нему, обхватила его голову, прижала к себе. Не сдержавшись, простонала:

— Господи-иииии!..

Ей хотелось так много сказать ему, объяснить, что Ковальский — ошибка, что она — дура, и что сам он, Сидоров, тоже дурак, и что вместе они совершили целую уйму глупостей, потеряв шесть лет счастья и связав себя узами с совершенно посторонними людьми. Но почему-то ни слова больше не слетало с Катиных губ. Лишь слезы катились из прикрытых от несказанного счастья глаз, а она все терлась щекой, носом о его чуть шершавую от проклюнувшейся щетины кожу. Руки ее съехали чуть ниже, и теперь она обнимала его за плечи. Обнимала так крепко, что руки дрожали от напряжения. И безумно боялась расцепить их — а вдруг он отстранится, и она будет выглядеть ужасно глупо…