Сборник памяти - Александр Чудаков

8 ноября. 29-го (кажется) был у нас Эйдельман. Подарил две своих новых книжки. Поговорили о текущем моменте. Подарил ему «Биографию Чехова» – и через несколько дней по телефону:

– Я тебя держал по научной части, а в тебе вон какие таланты открылись. Замечательно написано, какой стиль! <…>

30 декабря. Год внешних успехов – вышло 3 книги, был в Германии и Голландии (до этого за 10 лет директор ни разу не пустил никуда), достроил дачу. Кошмарно много времени ушло на общественную борьбу <…>.

Работал мало весь год. <…>

2 февраля. 02 часа ночи. С Л. и Женей Тоддесом распили бутылку грузинского вина за мое 50-летие. Почему-то вспомнилось 2 февр. 1947 г. – календарь, дед. 40 лет тому.

3 февраля. Вчера на юбилей пришли старые друзья: Вят с Тамарой и Таней, Юрка Лейко, А. Крючков, Г. Жинов со Светланой; Наташка с Юрой, Инна[30], Маня с Янисом. С Генкой Жиновым знакомы – страшно сказать! – с 1947 года! Но все еще живы, здоровы…

12 апреля. Закончил воспоминания «Спрашиваю Шкловского». Сначала было очень тяжело – чуть не плакал. Потом ничего.

16 ноября. Вчера были с Л. в изд. «Книга». Т. Громова просит пролонгацию на мою книгу о Чехове. Когда мне ее писать?.. А написать все же надо.

26 декабря. Такая круговерть, что и записать некогда. <…> Набегают и новые доделки – ненужные – по уже сданным работам. Дима Урнов берет мой мемуар о Шкловском, но хочет, чтобы я изменил начало – что-то переставил сюда из конца! Лакшин хочет, чтоб я переделывал свою публикацию о пародиях Чехова; статья ему нравится, но сами пародии публиковать не хочет, они, де, порочат Чехова! Идиотизм не кончается.

3 января. Вчера на дне рождения у Л. были: Саша Осповат, Л. Гудков и Б. Дубин, Е. Тоддес, Ю. А. Молок, Ю. Карабчиевский, который много рассказывал о геноциде армян в Сумгаите. <…> Говорили о Гайдаре и все сошлись на том, что «Судьба барабанщика» передает атмосферу 1937 года и вообще талантливая вещь. Потом – о Мемориале и все вокруг.

19 января. И опять Виноградов! Не отпускает покойник. Виктор Владимыч, я потратил на Вас столько лет жизни, а сейчас я хочу заниматься своей наукой, не Вашей! Или Вы считаете, что я еще не отплатил своему учителю?

Дописываю предисловие к 1-й книге VI тома, которого бóльшую часть написал в Малеевке, еще 5 лет назад. Одновременно думаю над заявкой по поводу 2-й книги этого тома, которую тоже буду делать я – больше некому! – и скоро: уже в следующем году, Боже мой! <…>

А что делать с книгой о ВВ? Опять же – если не я, то кто ее напише т? Так – никто, разве что позже, иные поколения, но это уже будет другая книга, они не напишут о том, что надо написать в связи с ВВ и его феноменом как великого ученого в тоталитарном государстве.

6 апреля. Говорил по телефону с Юркой Лейко – делал ему втык. Хотя что волноваться после разговора с другом детства, тем более, что он со всем согласился и все признал, – но вот поди ж ты. Неловкое чувство, что на кого-то надавил – не покидает. И победа его не уничтожает, а скорее наоборот. И так всегда, буквально так: «мне неудобно, неприятно, муторно, что я заставил вас подчиниться своей воле. Так лучше, так нужно, я прав, я и сейчас не отказываюсь от своих действий, но мне все равно тяжело». Что же делать, что делать?..

7 апреля. Да, в обществе жить с таким настроем невозможно <…>. Вечер. А вот и Толстой подоспел на эту тему: «Вечная травля, труд, борьба, лишения – это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек…. Мне смешно вспомнить, как я думывал <…>, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаяния, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно, все только хорошее. Смешно! Нельзя…Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться…, бороться… Дурная сторона нашей души и желает спокойствия» (письмо к А. А. Толстой 17–21 окт. 1857 г.).

Но только при этом спокойствии у меня получается что-то путное, а в суете и борьбе – поверхностное и среднее.

? апреля. <…> Из письма служащего ж/д станции Астапово П. Алексеева – когда Лев Толстой проходил через зал ожидания, «все как-то сразу встали…, а в проходе все бывшие там обнажили головы… Принесли его небольшой багаж. Многие прикасались руками к вещам этого человека». Как понятно! Как понятно!

15 апреля. Завтра лечу в Зап. Берлин – читать лекции <…>. Никуда не хочу лететь, хочу заниматься Толстым (предисловие к книге А. Л. Толстой закончил и последние дни так хорошо работал!) и вообще сидеть в Беляево. И в Америку не хочу в мае.

29 ноября. [Известие о смерти Натана Эйдельмана]. Узнали часов в 12, сейчас 2, до этого не мог взять перо – руки дрожали, Л. давала лекарства. Что-то много смертей. Но ни от одной – кроме Шкловского – не было так тяжело.

31 декабря. <…> Какой был год плохой. Умерли Каверин, Храбровицкий, Роскина, Натан (Твердохлебов, Гуральник, Над. Онуфриевна, Полина Овчарова). Сахаров.

16.8.90.

Босоногое детство. Главное – именно в этой босоногости в прямом смысле. Путь домой, когда не торопишься (когда из дому – на озера, играть в футбол – бежишь) – целая гамма <приятнейших> острейших ощущений: после каменистой или жестко-кочковатой дороги – вдруг – ближе к обочине – удлиненный островок черной горячей пыли. Сойдешь с дороги – мягкая короткая прохладная травка. Дома – тоже прохладные, но по-другому – свежевымытые и выскобленные ножом желтые деревянные полы с теплыми – снова – оконцами на них от солнечных лучей.

16.9. 90

Зачем я делаю эти записи? Вот и другие делают – «Мгновенья», «Затеси», «Камешки на ладони», а потом вся страна смеется над этими мгновеньями.

Когда-нибудь все поймут, что надо оставить всё и спасать главное: воздух, воду, землю. Но будет или уже поздно, или сопряжено с таким напряжением для нынешней цивилизации, которого она не вынесет.

Размеры преступления советской власти перед филологией как-то забываются, но всякий раз поражают в каждом конкретном случае. Некрасоведение уныло и бледно, и едва ли не лучшая статья после Эйхенбаума и Тынянова – Шимкевича 1929 г. – их ученика, тоже формалиста. А, видимо, был рядовой ученик. Но сколько поставил чисто литературных проблем. И сколько бы было этого, если б не прикрыли издания вроде «Поэтики». Все наше л/ведение (история литературы) было бы иным.

31 декабря. Впечатление исчерпанности; закончился какой-то период нашей истории. Демократия, как можно было предполагать, но не хотелось верить, оказалась слаба, гребем все правее и правее[31]; уж не сам ли Горбачев во главе этого поправения?..

Мой год прошел в разъездах – 5 месяцев только в Америке! В 91-м не поеду никуда, хоть и зовут.

Хотя и сдал свою книгу, год был средней плодотворности.

12 апреля. С помпой празднуют день космонавтики – 30 лет полета Гагарина – Терешкова и другие выступают с ностальгическими речами о 60-х годах.

Все время думаю о своей прозе. Колебания: рассказы – роман? Видимо, все же роман: не хватит сил на рассказы, самую трудную форму в литературе – на композиционную завершенность этой формы. Роман – гораздо более простой жанр. Романов много, «Дама с собачкой» одна.

4 октября. Современные российские интеллигенты успокаивают друг друга:

– Все писали что-то, лицемеря, поддакивая власти, то, что сейчас не хотели бы перепечатать.

Не все! Я могу перепечатать сейчас – и когда угодно потом – каждую свою строку, и мне не стыдно ни за одну!

3 ноября. Пришла сверка моей многострадальной книги «Слово – вещь – мир»[32]. Л. завтра отбывает в Лозанну, <…> много обговаривали ее доклад о фантастике.

4 января. <…> 31 – го были с Л. у мамы с Наташкой. <…> 2-го на дне рождения у Л. были: Алеша Берелович, Лазик Флейшман, Марк Харитонов, Костя Поливанов, Женя Тоддес, Юра Манн. <…> Марк поднял тост «за культурную ячейку – дом Саши и Мариэтты, которая все годы…» и проч. Было удивительно мило, хотя несколько тихо.

13 августа, Истра. С 18 июля – ни дня умственных занятий, тяжелые дачные работы, одиночество, спокойствие. <…> На даче проделал такое количество работ, что, глядя теперь, удивляюсь: это я? один?