Зрелость - Симона де Бовуар

В принципе после этих двух лет отсрочки, дарованных себе мною же, я должна была поступить на постоянное место, но мне не хотелось покидать Париж. Я искала способ там остаться. Богатый влиятельный кузен, некогда оказавший помощь моему отцу, порекомендовал меня одной из содиректрис «Эроп нувель» мадам Пуарье, которая имела перед ним какие-то обязательства; она была замужем за директором лицея; их семья занимала просторные апартаменты в верхней части лицея, заполненные старинной мебелью и восточными коврами. Чтобы достойно дебютировать в журналистике, сказала мне она, необходимо предложить идеи: есть ли у меня таковые? Нет. И посему они посоветовали мне не оставлять преподавания. Муж мной заинтересовался; это был шестидесятилетний человек, худощавый, лысый, с зеленоватыми глазами. Время от времени он приглашал меня на чай в «Пре-Катлан», обещал мне помочь обзавестись полезными знакомствами и говорил со мной о жизни, охотно распространяясь насчет ее чувственной стороны; в таких случаях он смотрел мне прямо в глаза, и в голосе его появлялись интонации учености. Они пригласили меня на коктейль: это был первый мой выход в высший свет, я там не блистала. На мне было красное шерстяное платье с большим белым пикейным воротником, чересчур скромное для таких обстоятельств. Все дамы из «Эроп нувель» одевались у модельеров; Луиза Вайс, в черном атласе, говорила что-то, окруженная поклонниками. Одному из приглашенных поручили заниматься мной; он слегка воодушевился, показав мне на очень старую даму с накрашенным лицом, которая, по его словам, послужила прототипом для «Барышни Дакс», но дальше разговор не клеился. Я поняла, что никогда не смогу поладить с такими людьми, и решила уехать преподавать в провинцию.

А пока я наслаждалась Парижем. Я отказалась от всех докучавших мне обязанностей: тетушки, кузены, друзья детства. Я довольно часто обедала у своих родителей: поскольку мы избегали ссор, у нас было мало тем для разговоров; они почти ничего не знали о моей жизни. Отец сердился, что я все еще не занимаю никакой должности; когда друзья спрашивали его обо мне, он с досадой отвечал: «Она развлекается в Париже». И то верно, я забавлялась, как могла. Иногда я ужинала у мадам Лемэр вместе с Панье, они водили меня в кино. С Риреттой Низан я ходила в «Ла Люн рус», а вечер мы заканчивали в «Викингах» за рюмкой аквавита[12]. Вместе с сестрой и Жеже я снова ходила в «Жокей» и «Ла Жюнгль»; я соглашалась на встречи и принимала любые приглашения, ну или почти. Фернан водил меня на собрания, проводившиеся по вечерам в кафе на углу бульвара Распай и улицы Эдгар-Кине: я часто туда ходила. Там бывали художник Робер Делоне и его жена Соня, которая разрисовывала ткани, Коссио, который рисовал только кораблики, музыкант-авангардист Варез, чилийский поэт Винсенте Уидобро; иногда появлялся Блез Сандрар: стоило ему открыть рот, как все приходило в движение. Вечера напролет поносились человеческая глупость, загнивание общества, модное искусство и литература. Кто-то предложил арендовать Эйфелеву башню, чтобы написать на ней огненными буквами «Дерьмо!». Другой пожелал залить землю нефтью и поджечь. Я не разделяла этих проклятий, но мне нравились дым, звон стаканов, шум голосов среди окутавшей Париж тишины. Ночью, когда кафе закрывалось, вся ватага отправлялась в «Сфинкс», и я вместе с ней. Из-за Тулуз-Лотрека и Ван Гога бордели представлялись мне местом высокой поэзии: меня они не разочаровали. Обрамление, еще более дурного вкуса и более кричащее, чем убранство Сакре-Кёр, огни, полуголые женщины в их прозрачных разноцветных туниках – все это намного превосходило дурацкие картинки и ярмарочные балаганы, дорогие сердцу Рембо.

Из Мадрида и Будапешта Фернан и Банди[13] присылали ко мне артистов и писателей: целыми ночами я водила их по Парижу, а они рассказывали мне о больших незнакомых городах. Порой я встречалась также с молодой продавщицей из «Бюрма», подругой Тапира, к которой я относилась с симпатией: Сартр прозвал ее мадам де Листомер, по имени одной из героинь Бальзака. С ней мы ходили на улицу Лапп; пудрили лица, ярко красили губы и пользовались большим успехом. Моим любимым танцором был приказчик мясника, который однажды вечером за стаканом вишневки настоятельно приглашал меня к себе. «У меня есть друг», – отвечала я. «Ну и что? Вы любите быка, но это не мешает вам лакомиться ветчиной?» Я сильно разочаровала его, отказавшись принять его предложение.

Я редко ложилась спать раньше двух часов ночи, поэтому мои дни пролетали так быстро: я спала. Особенно по понедельникам я засыпала на ходу, поскольку из Тура приезжала в половине шестого утра; купе третьего класса были забиты, и всегда находился сосед, настырно прижимавшийся коленом, так что я не смыкала глаз. В лицей Дюрюи я шла к половине девятого, и во второй половине дня во время урока греческого языка, пока мой ученик искал в тексте смысл, я иногда отключалась на две-три минуты. Мне нравилась эта усталость, я любила излишества; и все-таки я никогда не напивалась, желудок у меня был не очень крепкий, довольно было двух-трех коктейлей, чтобы его содержимое вывернулось наизнанку.

Но чтобы вскружить мне голову, не было нужды в спиртном: меня все удивляло и восхищало, все доставляло удовольствие и радость. Все меня забавляло и обогащало. Мне столько всего надо было постичь, любая вещь меня просвещала. Как-то воскресным днем Тапир отвез меня в Тур на своем маленьком автомобиле, нас сопровождала мадам Листомер. С Сартром мы расстались поздно вечером, наступила полночь, когда из-за поломки нам пришлось остановиться в Блуа: я и не знала, что по ночам все провинциальные города выглядят так мрачно. Нам понадобилось больше четверти часа, чтобы разбудить хозяйку гостиницы; двух женщин она поместила на одну кровать, а Тапира определила в соседнюю комнату; нам хотелось поговорить: перетащив свой матрас к нам на пол, он там и заснул. Какой шум поднялся на следующее утро! Мы думали, что хозяйка гостиницы обратится в полицию нравов. Я обрадовалась этому ничтожному происшествию как настоящему приключению.

Мне выпало и другое, столь же незначительное происшествие, которое меня восхитило. По окончании учебного года по воскресным вечерам я оставалась ночевать в Туре. Однако 15 августа в час ночи в гостинице, где я обычно останавливалась, не оказалось свободных мест. Я проверила еще две-три, но все безуспешно. Взяв такси, я объехала весь город, но все напрасно. В конце концов водитель предложил мне переночевать в его машине в гараже, я согласилась. Он тут же передумал: наверняка его жена позволит мне переночевать в комнате их дочери, которая уехала на каникулы в лагерь. Я последовала за ним, но не по легкомыслию, а с доверием. И в самом деле, улыбающаяся молодая женщина, подкрашенная, наряженная, как на праздник, дожидалась его на огромной кровати. Утром они угостили меня кофе с молоком и не взяли ни единого су. Их любезность несказанно растрогала меня, ведь я вышла из среды, где считалось бесчестьем сделать что-либо даром. Это укрепило меня во мнении, к которому я пришла инстинктивно и от которого никогда не отказывалась: в минуты сомнения рассчитывать на выигрыш, а не на проигрыш, доверять людям и обстоятельствам, а не заслоняться от них.

Самое большое удовольствие доставляли мне прогулки в автомобиле. Два или три раза Панье отвозил меня в Тур. Он показал мне собор Шартра, замок Шомон. Он был освобожден в феврале 1931 года, на две или три недели раньше Сартра. Ему захотелось проехать по всей Франции, чтобы повидать кузенов и друзей. Он предложил мне поехать с ним. Путешествие на автомобиле, настоящее путешествие, первое в моей жизни! Я сразу загорелась. И как же я была рада провести десять дней наедине с Панье! Мне нравилось беседовать с ним, нравилось его присутствие, нравилось смотреть на все вместе с ним.

Случилось так, что за два дня до моего отъезда в Париж приехал Эрбо и сообщил, что проведет в Париже две недели без своей жены: у него будет время встретиться со мной. Долгое время наши отношения пронизывала двусмысленность: он не стремился узнать, кем был для меня Сартр, я не хотела поведать ему об этом; двумя месяцами ранее он нашел в моей комнате письмо, которое открыло ему глаза на наши отношения с Сартром. Он посмеялся, но был рассержен, хотя и не скрывал от меня горячего интереса, с каким относился к девушке из Кутанса. Он поставил передо мной ультиматум: если, вместо того чтобы воспользоваться его присутствием в Париже, я уеду с Панье, он никогда больше со мной не увидится. Я возражала, что не могу обмануть Панье. «Можете», – говорил Эрбо. «Не могу», – отвечала я. Что ж, в таком случае он порывал со мной. Мы пошли в кино, я горько плакала, повторяя: «Я обещала». Такое упрямство, говорил он впоследствии Сартру, приводило его в отчаяние, он предпочел бы откровенное признание: «Я хочу посмотреть страну». Но, по правде говоря, я была искренна; мне всегда казалось, что, за исключением чрезвычайных обстоятельств, отказ от совместных планов наносит оскорбление дружбе, а я всей душой хотела сохранить дружбу с Панье; в этом и заключалась суть дела: теперь я предпочитала ее в ущерб дружбе с Эрбо. Панье был более близок Сартру, а значит, и более близок мне; обстоятельства, ограничивая нашу близость, обещали ей нескончаемое обогащение; Эрбо же, напротив, и он знал об этом, уже не играл никакой роли в моей жизни. Он принадлежал прошлому, и я жертвовала им ради будущего. Я простилась с ним со слезами. И это тоже рассердило его, и я его понимаю, поскольку мое безудержное отчаяние превращало в роковую неизбежность выбор, который в действительности исходил от меня.