Год сыча - Александр Аде

– Один живет?

– Да будто один. Тихий. Только вот, охальник, музыку до ночи крутит. В стенку постучим, он и угомонится.

– А гости у него бывают?

– А как же, ходит дамочка.

– Молоденькая?

– Для меня, милый, сейчас все молоденькие, кому меньше восьми десятков. Мне восемьдесят семь стукнуло. А эта дамочка лет сорока. Может, я и ошибаюсь. Сейчас не разберешь, сколько кому, все накрашенные, в штанах. Вчера была. Или позавчера. Путаться я в днях стала. Сегодня какой?

– Понедельник, бабушка.

– Значит, вчера. В воскресенье. Рубашечка на ней была легонькая, желтоватенькая. Брючки того же цвета, но потемнее. На ногах туфельки коричневатые, в рыжину. Я с балкона видала.

Усмехаюсь. Из ста мужиков девяносто девять на прикид Ларисы не обратили бы ровно никакого внимания, разве что запомнили цветовую гамму, а восьмидесятисемилетняя старуха каждую мелочь заприметила.

– На автомобиле она приезжала, – припоминает бабка.

– Что за машина, не углядели? – спрашиваю на всякий случай.

– Как называется, не скажу, не разбираюсь. Маленькая, а цвет зеленый.

Теперь уже я не сомневаюсь: Лариса наведывалась к Французу. Но зачем?

27 июня. Среда. За одну ниточку потянул – вытянул связь Француза и Ларисы. Пора тянуть за вторую. Авось и размотаю Катушку.

В скудно освещенном, астматически гудящем и опасно раскачивающемся лифте поднимаюсь на девятый этаж штампованной блочной коробки и оказываюсь перед железной дверью с номерами квартир на беленьких круглешках.

На улице жар и блеск, а здесь полумгла и безмолвие. Нажимаю кнопочку звонка, расположившуюся под соответствующим номером. При этом кажется, что возвращаюсь домой: в моем жилище точно такая же дверь, даже круглешочки похожи.

Спустя какое-то время раздается неторопливое шлепанье ног, стариковский голос спрашивает грубо и встревоженно:

– Кто там?

– Из милиции. По поводу убийства… Помните?

Помедлив, он отворяет – кряжистый белобородый старикан в клетчатой рубахе и неописуемо древних шароварах. Тот самый, что на тусовке горланил про старого дожа и молодую догарессу. Тогда он выглядел куда импозантнее.

Недоверчиво меня оглядывает.

– Чтой-то я вас не припомню. С чем пожаловали?

Я виновато опускаю глазки.

– Подозревали мы вас несправедливо. Вот, явился… от лица своих товарищей. Просим извинить и зла не держать. – Достаю из пакета бутылку водки.

– Давно бы так, – загорается старикан. – Проходи.

Длинный – на четыре квартиры – тускло освещенный коридор, точная копия моего. Квартирка деда вторая слева. Топаем на кухню. Старичина хлопочет, выставляя на стол жратву. Я наливаю водку в граненые стаканы. Между делом общаемся.

– Ишь ты, – удивляется он, – теперь что, манера у вас такая, извиняться перед невинными людьми, на которых зазря напраслину возвели?

– А как же. Реформа, дед. Приближаемся к мировому уровню.

– Ну, – умело подхватывает старикан, – за это и выпьем. Чтобы уровень – выше мирового.

Опрокидываем по первой, с аппетитом закусываем немудреным харчем. Уважительно разглядываю развешанные по стенам пейзажики.

– Картины, небось, вашего производства?

– Это так, мелочь, – надувается от гордости труженик кисти. – Этюдики. Кое-что недурное собрано в мастерской. А так мои работы и в нашей картинной галерее имеются, и в частных собраниях. Я ведь, брат, с малолетства живописью занимаюсь. В свое время всю страну изъездил. И на стройках бывал, и на Крайнем Севере. Помотался вволю. Тогда мои картины гремели. Ни одна выставка без них не обходилась. С первым секретарем обкома за ручку здоровкался. Я и сейчас творчество не забросил. Конечно, время нынче не то, но живу неплохо, грех жаловаться. На хлеб хватает. И на масло с икорочкой.

– Наверное, и личная жизнь у вас была увлекательной?

– Видишь, – старик, кряхтя, поворачивается, указывает корявым пальцем на одну из картинок. – Дом. Самый что ни на есть обыкновенный, деревянный, изба, можно сказать. Правда, в центре города. Да эту халупу уж лет пять как снесли. Теперь здесь хоромы для «новых русских», ресторан, казино и все такое прочее. Так вот. В этой самой избенке я по молодости обитал – с женой и дочкой – неполных три года. Потом дверью хлопнул и…

– Характерами не сошлись?

– Нет, брат, вклепался в знойную дамочку и улетел на крыльях любви. Я – художник, натура пылкая, влюбчивая. Баб у меня было… Раньше записывал в тетрадочку, как Александр Сергеич, а потом и со счета сбился. – Старик хихикает, брызгая слюной и показывая корешки почернелых зубов. – Я ведь больше ни разу не женился. Не. Сколько раз пытались в загс затащить, не дался. Дудки! Художник должен быть свободным. – Он наклоняется ко мне и доверительно сообщает: – У меня и сейчас баба есть. Мне семьдесят пять, а ей тридцать семь. В кровати я сладкий.

Его выцветшие слезящиеся глазки сияют.

– А с женой вашей и дочкой что потом случилось?

Он не сразу врубается, погруженный в приятные воспоминания.

– С ними-то… Алименты высылал исправно. А как там у них, меня мало заботило. Знаю только, что бывшая моя замуж по новой не вышла. А дочка ее… и моя то есть, выросла, нагуляла невесть от кого ребенка, потом связалась с каким-то хмырем, а свою дочку, внучку мою, Катьку, отдала в приют… в детский дом, если правильнее. Да ты чего не пьешь, парень?

Вливаем в себя по второй.

– Как же Катя у вас-то оказалась?

– А так. Достигла совершеннолетия, ее из детдома и вышибли. Дескать, взрослая, пора и честь знать. Сунулась к мамочке – опа! – от ворот поворот. Не надобна. Оно и понятно, сами втроем в однокомнатной квартирке ютятся: мамаша, хахаль ее и бабка (бывшая моя супружница). Куда еще четвертого? И вот как-то в прошлом году, летом, возвращаюсь из мастерской, а она, Катька, стоит возле лифта, меня дожидается… С чемоданчиком… – расчувствовавшись, старый хрен шмыгает носом. – Как было ее не взять? Тем более что от нее одна польза. Порядок в доме навела. Славная девка. Одна беда – на мужиков падкая. В прошлом году закрутила с молодчиком – пробу ставить негде. Зек. Я уж бояться начал, что он меня ограбит или, того хуже, жизни решит. И твердо ей сказал: иди со своим кадром куда хочешь. Ушла, месяца два пропадала и вернулась. Не знаю уж, куда зек девался, сел, должно быть. Туда ему и дорога. Зато явился этот… убиенный. Получилось, что я их и свел – парень-то пришел мои работы поглядеть. Меценатом собирался стать, вторым Третьяковым. Тут она его и увидала. И разом втрескалась. Вся в меня. Уж как она по нему сохла, дуреха. Конечно, он был ей не пара. Теперь третьего откопала.

– Да ну? – изображаю я праздное любопытство и весь, от макушки до пят, превращаюсь в слух.

– Кто такой, не говорит. Но каждую субботу с утречка исчезает, а вечером в воскресенье вертается домой. Как бы чего не учудила. Беда с ней.

– С утречка – это как? Часов в девять?

Будь старикан потрезвее, обязательно бы насторожился, услыхав такой вопрос, но теперь ему море по колено.

– Ты что, – пьяно машет он рукой. – В семь уже уносится.

– Выходит, хахаль ее далеко живет?

– Чего не ведаю, того… Погоди-погоди, как-то Катька обмолвилась, что на пригородный автобус опаздывает. Разлюбезный ее, стало быть, из района, не иначе…

Старик еще что-то гундосит, но я скоренько от него отделываюсь. На прощание он протягивает дрожащую руку художника-передвижника. Небрежно похлопав его по еще крепкому плечу, сматываю удочки.

7 июля. Суббота. С половины восьмого утра поджидаю Катушку, припарковав «жигуль» возле автовокзала. Давно уже рассвело. Призрачной дымкой стелется по земле туман. Сбившись в стадо, подремывают автобусы. Время от времени какой-нибудь из них подруливает к стоянке, загружается пассажирами и отчаливает. Жую попкорн, позевываю и наблюдаю. На душе муторно, неспокойно, как бывает перед дальней дорогой.

Она появляется, горя, как фонарик, алой ветровочкой, и влезает в автобусную утробу. Выпустив облачко, неказистый представитель общественного транспорта отправляется в путь. Я трогаюсь за ним. Застоявшийся «жигуль» бежит резво, а я правлю вожжами-рулем, то придерживаю, то пускаю вскачь. Мимо в хорошем темпе проносятся город, пригород, открывается полевой и лесной простор. Ветерок холодит лицо. В башке ни единой мыслишки, даже самой завалящей. Хочется только ехать и ехать без передышки – до горизонта, за горизонт…

Так пролетает с полчаса. На очередной остановке Катушка выбирается из автобуса и движется в сторону маленькой деревеньки под названием Яблоневое. И я уже догадываюсь, каков конечный пункт ее путешествия.

И точно. Курьерша Клыка пропадает в дверях трехэтажного кирпичного особнячка (таких здесь около десятка – «новорусских» виллочек со всякими архитектурными излишествами). Не поворачивая головы в сторону коттеджа, с каменным лицом проезжаю мимо и двигаюсь по пыльной улочке мимо дач, огородов, садов. В конце улочки торможу, отваливаюсь на спинку сиденья и застываю с улыбкой счастливого идиота.