Газета День Литературы # 151 (2009 3) - Газета День Литературы

Но дома она со слишком явным ужасом глядела на четырёх подстреленных Шевцовым уток, и с превеликой радостью согласилась, чтобы мать приехала к ним и приготовила их вместе с картошкой в духовке по ей лишь известному рецепту.

А чуть ли не на следующий день был писательский пленум. Шевцов всем только и рассказывал, как умеет, не целясь, по наитию ("так, ребятушки, пишется лишь самая первая строка в стихотворении!") вскидывать ружьё и не прома- зывать. Разумеется, нашлись среди писателей охотники настоящие (был тут и поэт Константин Скворцов, у которого охотничьи маршруты простирались от Урала до Забайкалья). Так что после пленума охотничьи беседы продолжились в буфете Центрального Дома литераторов. А затем Шевцову писатели-охотники звонили из разных городов, приглашали: "Ты приезжа-а-ай! С Костей Скворцовым приезжай! Тут уток у нас, как комаров!" И супруга тоже умоляла: "Ну, как ты можешь из-за меня томиться… Я тебя отпускаю!" "А ты?" – спрашивал он с отчаянием. "Да это на рыбалке я вам бутербродики поделаю, и вы все рады, а на охоте вы, как чумовые, и я вам только в обузу… Я ж чувствую!" И он уехал сначала с самим Скворцовым. Потом ездил и без него. Возвращался. Жена делала вид, что рада его охотничьему счастью. А он ненавидел себя за то, что вот, все нормальные люди, в том числе и давно женатый Скворцов, живут свободно, а он, поэт, даже когда стихи свои потихонечку отстукивает на машинке, уже не может отделаться от ощущения, что в чём-то перед женой виноват.

Ведь и когда он писал вот эти, давно ставшие хрестоматийными, строки: "Вот и всё, царевна-рёвушка, мне ль руки твоей просить, на колу моя головушка не обвенчанной висит…", то ещё и мысленно согласовывал с супругой степень условности своей "не обвенчанной" головы…

Душа же всё явственнее требовала того уютно-горестного, того светло-грустного одиночества, в котором простая исповедальность его стихов должна была проявиться не в его личной, а, скажем так, в бытийной, в безусловно трагичной полноте ощущений. Однажды в Центральном Доме литераторов намечен был грандиознейший поэтический вечер (помню, имя Шевцова стояло в афише рядом с такими именами, как Передреев, Ступин и Юрий Кузнецов!), и Надежда Викторовна очень страдала, что в такой-то важный день должна она вместе с детьми ехать на мамин день рождения. "Да обойдутся на этом вечере без меня!" – охотно умаляя своё значение в текущей литературе, шёл на привычную жертву Вячеслав Вячеславович. "А вот и не надо тебе вечно на меня оглядываться! – не менее жертвенно требовала и Надежда Викторовна. – Да пообщайся ты хоть разочек со всеми, а то у тебя скоро, как в гоголевской "Женитьбе", всюду только жена будет мерещиться!" И ради очень уж обезоруживающего примера с гоголевской "Женитьбой" он уступил (хотя и представить было невозможно, что от участия в таком событии что-то заставило бы его, поэта, только-только почувствовавшего вкус настоящей славы, отказаться). А на вечере не утерпел, прочитал тайное, заветно-трагическое: "Лодка коснётся тихой заводи, качнётся, птиц переполошит… Мы не сойдём с тобою на воду, на солнечную тонкую дорожку…" – и ещё аплодисменты не затихли, а он уже различил в задних рядах Большого зала сиротливо белеющее лицо супруги, которая всё-таки долго не высидела за праздничным столом у мамы, примчалась в Дом литераторов, чтобы "быть вместе".

За детьми, оставшимися гостевать у бабушки и дедушки, они из Дома литераторов ехали молча. Надежда Викторовна молчала из великодушия. Он же молчал только потому, что и на самом деле не мог объяснить ей, почему столь откровенно проявившаяся трагическая нота в его любовной лирике их личных взаимоотношений никак не касается…

Впрочем, нельзя было глядеть на них без зависти, когда встречал я их в залах Третьяковки и Пушкинского музея, или – шагающими по насквозь вызолоченному Тверскому бульвару.

Казалось, что это специально для них писали свои картины Брюллов и Саврасов, Ленэн и Шарден, что это только для них над всем городом небо вдруг очищалось от туч, дабы залила всё вокруг чистейшая, под цвет глаз Надежды Викторовны, вышняя осенняя синева.

А однажды я увидел их шедшими по Калининскому проспекту под меленьким, как ледяная мошкара впивающимся в лицо, дождиком.

– Привет! – окликнул я их.

Из-под огромного полушария чёрного зонта, который держал в руке Вячеслав Вячеславович, на меня тут же выглянули, как из сновидения, их четыре одинаково распахнутых глаза.

Затем Вячеслав Вячеславович вымолвил:

– Ты?!..

И тут же Надежда Викторовна воскликнула:

– А вот и Коленька!

Хотя я был их ровесником, но вот так же сердечно назвать её по имени, без отчества, я уже давно не решался. Потому что это было бы похоже на нарушение их очень уж для меня восхитительной суверенности. Или – я даже не знаю, почему супругу Шевцова, для которой все были только Коленьками, Мишечками и Сашечками, я не мог назвать Надечкой.

– Вот, в Дом книги решил заглянуть… – сказал я.

– А мы тоже! – зарадовалась Надежда Викторовна.

– Мне сказал Паламарчук, что "Лето Господне" там появилось… – сказал я.

– И нам тоже Петя Паламарчук позвонил! – воскликнула Надежда Викторовна и теперь уже глядела на меня как на самого родного человека.

Однажды во время нашего очень уж долгого совместного сидения в писательском буфете появился вымокший до нитки прозаик Трапезников и сообщил: "А на улице такая грозища шпарит!" И никогда не отдыхающая от счастья своего супружеская пара тут же поспешила через дубовый зал на улицу, чтобы глянуть с крытого цедеэльского крыльца на разыгравшуюся стихию. Я тоже оставил кофе недопитым и поплёлся вслед за Шевцовыми.

То, что затем увидели мы, было похоже скорее на водопад, чем на простое атмосферное явление. Надежда Викторовна сначала словно бы онемела от восторга, а затем прокричала нам сквозь плотный шум стихии:

– Да где ж там в небе хранится столько воды-ы-ы!

И тут же часть улицы, видимая нам из-под крыльца, покачнулась во вспышке молнии, грянул оглушительный гром, порыв ветра свирепейше вырвал искры из моей сигареты, и ещё не успела Надежда Викторовна прижать свою заколыхавшуюся юбку к коленке, как вдруг из Шевцова вырвался ликующий голос:

– А я не зря говорил, что только у Держ-ж-жавина всё вот так же клокочет!!!

– Славочка! Стань ко мне поближе! Там ты намокнешь! – крикнула ему Надежда Викторовна.

А Шевцов, запрокинув голову, уже рокотал стихами Державина в льющееся ему навстречу небо:

Ах! Окр-р-ропи меня

Ты звёз-з-зд иссопом,

Вод благости Твоей;

Омо-о-ой, Твор-р-рец,

мне гр-р-рудь ты слёз-з потопом!..

И если б сама преисполнившаяся восторгом Надежда Викторовна тут же не шагнула под ливень, он дочитал бы державинское "Покаяние" до конца. Но – вынужден был ухватить свою супругу за руку и досадливо предложить мне:

– Пойдём же просушимся коньяком!

Далее я пил с ними коньяк. И слушал теперь уже величаво спокойную и от того ещё более проникновенную державинскую речь Шевцова:

Как червь оставя паутину

И в бабочке взяв новый вид,

В лазурна воздуха равнину

На крыльях блещущих летит…

А глаза Надежды Викторовны посверкивали вслед каждому его слову.

Затем я, чтобы перевести дух, склонил голову к бокалу, но ещё больший восторг охватил меня, когда и в золотых искрах наполненного коньяком бокала задрожали вот эти ненасытно озвучиваемые Шевцовым строки:

О радость! О восторг любезный!

Сияй, надежды луч лия,

Да на краю воскликну бездны:

Жив Бог – жива душа моя!

Но даже такая, как у Шевцовых, любовь не может звучать в одном только вечном мажоре. И, наверно, я первым это почувствовал…

В тот день мне нужно было срочно передать Шевцову газетную полосу с его новыми стихами, чтобы он её вычитал. Поэт встретил меня во дворе своего дома не только вместе супругой, но и с собакой ("Мы уж решили заодно собаку выгулять", – сказал он). И, разговаривая со мной, поглаживал своего и без того смирного вальхунда. А Надежда Викторовна, отойдя от нас на пару шагов, крошила хлеб голубям. Я, чтобы и к ней проявить своё вежливое внимание, взял у неё ломтик и тоже принялся кормить голубей. Она же не без значения вымолвила: "Мне, Коленька, больше всего жалко не каких-нибудь синичек, а вот этих бедненьких голубей… Потому что все птицы почти как шёлковые… И только голуби похожи на ошмётки… Ты посмотри, у них же нет ни одного пёрышка гладенького! А всё потому, что зависят они, бедненькие, от нас…"