Красный рок (сборник) - Борис Евсеев

И тут переполнила Озеро-Око до краев, выкатилась и побежала весенней водой по холмам кристально-чистая, – но видно, что и пекучая – с легким кровавым отблеском слеза.

Слеза добежала до краев Тайницкого Сада. Из нее выросло новое, сразу давшее и лист, и цвет дерево. Туман исчез. Расступившиеся в стороны деревья сомкнули ряды.

Ясное Око тоже исчезло. Но осталось громадное озеро. Из озера начала вытекать река… По реке поплыли казачьи струги, и удалой казак Степан Тимофеевич с передовой лодочки что есть мочи заорал:

– Ослеп ты, ваше сиятельство, что ль? Не казаки вокруг тебя – бабы переодетые! Кроме Филиппа Козмича, все чисто – бабы!

– Какие бабы, Степан Тимофеич? О чем ты шепчешь? – отбивался нехотя Платов.

– А вот какие! Раз не могут казаки в царстве-государстве устроить порядок – стало быть, не казаки они, а бабы! А ну, братва, запевай!

Но братва в стругах отчего-то медлила, петь не хотела.

И тогда выступил вперед и проговорил песню навзрыд пеший ординарец Миронова:

Квасный мавшав Вовошилов, поглядиНа казачьи богатывские повки…

– Ворошилов не казак! – крикнул страшным голосом Матвей Иванович Платов.

Круг казачий исчез…

Подхорунжий долгое время Божьей слезой, словами Степан Тимофеича и абсолютно неуместной на Небесах песней был смущен.

Еще больше смутили его строевые движения деревьев.

Не фантазия ли? И в мыслях у него такого – чтобы деревья ходили строем – не бывало!

Да и разговор атамана Платова с командармом Мироновым не слишком понравился. Не про то они должны были говорить! Не дырки в груди проверять, не валить все грехи на троцкизм-ленинизм да на Оксфорд! И конечно, не отворачиваться высокомерно от Степан Тимофеича…

Кроме того, не хотелось подхорунжему больше видеть алую свинью.

И еще пугал его дикий лес – буреломный, нечищеный, – начинавшийся сразу за Небесным Тайницким Садом.

Лес был страшен. В отличие от озера и других достопримечательностей – грозил он немедленной и вечной погибелью…

Испугавшись дикого леса, подхорунжий неосторожно дернулся и опять рухнул вниз.

Сперва ему показалось: он падает, паря как человек-птица. Но закончилось все полным обломом: болью, стоном, кровью…

Да и обнаружил себя Ходынин не на ступенях Беклемишевской башни!

Обнаружил – на заднем сиденье огромной, черной, стремительно и мягко бегущей по улицам Москвы машины.

Подхорунжий с кем-то разговаривал, отвечал на какие-то протокольные вопросы. При этом пребывал в диком смущении: машина-то бронированная…

Но главное – чувствовал он себя, летя по Москве, не в своей шкуре. Не его это была шкура, не его!..

Выскочив из Троицких ворот, головная машина и машины сопровождения летели по Воздвиженке. Где-то с боков опадали сигналы остановленных дэпээсовцами частных авто. Но эти звуки были словно из другой жизни.

Жизнь иная, еще более сладкая, чем в Небесном Тайницком Саду, вдруг целиком захватила подхорунжего! Жизнь человека, облеченного громадной, никому не подконтрольной властью…

Но и эта иная жизнь была вдруг нагло оборвана!

Машина, домчав подхорунжего до Крылатского, на одной из тихих улочек остановилась.

– Вылезай, хмырь! – грубо рявкнул какой-то высокий чин (без формы, но очень властный). – Не накатался иш-шо?..

Глубокая тоска охватила вылезающего из машины Ходынина.

Тоску и уныние подхорунжий презирал и ненавидел.

Потому что чувствовал: именно во время приступов тоски и уныния; именно в то время, когда нутро его пустеет, а душа улетает в лучшие края, именно в это время внутрь к нему, словно бы на постой, словно в охотничью пустую избушку поселяют для забав и отдыха чужую душу – душу страшно высокого, недоступного пониманию человека!

А потом душа эта высокая, душа нелюбимо-любимая, отдохнув внутри подхорунжего и порезвившись вместе с ходынинским телом в рок-кабачке, в «Школе птиц подхорунжего Ходынина» и в других приятных местах, уходила, куда ей надо.

Тело подхорунжего – как избушка на курьих ножках – на какое-то время пустело.

А вскоре возвращалась в эту человечью избушку из незримых стран и отдаленных мест – душа соколятника Ходынина!

И уплывала грусть-тоска, и жизнь начиналась заново!

Из-за всех этих происшествий (конечно, в первую голову из-за бронированной машины, мчавшей со скоростью 220 километров в час, но также из-за рок-избушки) проект

«Тайницкий Сад Небесного Кремля:

план духовный и план физический»

был на время подхорунжим Ходыниным остановлен.

Следовало немедленно заняться «Школой птиц»!

Правда, после Сада Небесного не очень-то и хотелось.

А чего хотелось? Хотелось спуститься в рок-кабачок, тихо взять за рога синюю кельтскую, напоминавшую небесные гусли арфу. Ну а после арфы нежно потрогать за соски, не какую-нибудь Симметрию – потрогать играющую на старинном кельтском инструменте девушку в сером платье с цветами…

22

Сима тоже любовалась на кельтов.

Только что они с Олежкой закончили печатно поносить Ходынина и вложили полное едко-смачных характеристик письмо в конверт.

Теперь Синкопа думал, как правильней надписать конверт и где его опустить.

Олежка думал, а Сима вспоминала примечательные слова из совместного их письма: «Гнилой рок и в особенности петербургские подпольные группы Ходынин пропагандирует как лучшее из лучших. Похваляясь, что предложит слова одного из черных русскоязычных блюзов партии «Любой ценой!» (как будущий гимн партии), он эту политическую организацию, без сомнения, дискредитирует».

Вдруг Синкопа дернулся из-за стола к выходу. Раннелысое Олежкино темечко засияло от будущей славы, словно его натерли полиролью. Водоросли, лежащие венком на затылке, приятно шевельнулись.

– Куда так поздно? – схватила за руку любопытная Сима.

– Знаем куда. Туда, где круглосуточно! Пус-сти, пус-с-с… – засипел нетерпеливый Олежка.

Олежка ускакал. Но и Сима не скучала.

Как раз заиграла новая рок-группа.

Мягко и вкрадчиво вступил перкашист, за ним посыпалась мелкая, но приятная гитарная дребедень, вслед за акустическими гитарами вступил грубоватый мужской бас, и Симу в себя втянул водоворот ее собственной памяти!

Сима громко вздохнула. Краем сознания она тоже любила кельтов и всяких шотландских ирландцев. Но твердо знала: открыто любить их в спортобществах и некоторых других хорошо структурированных организациях Москвы – нельзя. Заклюют!

Симметрия вздохнула повторно:

«Клёво поют… У меня так не получится… А тогда на фиг мне спортивная осанка?» – неожиданно подумала Сима и, прислушиваясь к своему нутру, тихо смолкла.

Однако через некоторое время внутри самой себя разговорилась:

«Так ведь не все клёво поют. Сейчас лажуки из Конотопа или из Перми выйдут – такая рок-попса посыпется!..»

Сима обрадовалась. Плохого было много!

А значит, и сама она над этим плохим еще долгое время сможет возвышаться.

Сима прикрыла глаза и минут на сорок задремала…

Проскакал рысцой в задние комнаты что-то быстро вернувшийся Олежка.

Через минуту он прискакал обратно. На Олежке не было лица.

Он нервно взмахнул половинкой розового, разодранного пополам конверта, придвинул свой стул вплотную к Симиному, гневно булькая, заговорил:

– Я, блин, вот чего думаю… Мы ведь с тобой можем и без них… Без них, говорю, можем… Запустим все это в «Нэтик»…

Бульканье стихло, а шепота было не разобрать.

23

Полчаса назад Олежка Синкопа на собственной немытой «Шкоде» добрался до хорошо ему известной Приемной. Там, как он знал, принимали всегда: ночью и днем, в воскресенье и в праздники.

Предслыша славу рукоплесканий, он помахал перед дежурным розовым конвертом и вполголоса сообщил: «Очень надо».

Его проводили в просторный кабинет со столом и диваном, но без стульев.

Шевельнулась навстречу, но так и осталась сидеть на диване скрюченная фигура.

«Юзер-юзерок», – подумал про сидевшего Олежка, потоптался на месте и вдруг, захлебываясь и безостановочно, стал повествовать о бесчинствах Ходынина.

– Ну и? – был задан ему вопрос.

– Что – «ну и»? Вот – письмо. Сигнал же! Разоблачение! Написал – и сразу к вам. Мог бы по «емеле» послать… Но самое важное мне хотелось сказать устно…

Тут – непредвиденное.

Маленький, с уморительно мокрым лицом человечек – впрочем, поворотливый, шустрый – вдруг подскочил к вальяжному Олежке, вырвал у него из рук конверт, из конверта вытряхнул письмо, ловко на лету письмо поймал, смял, сжевал и, наслаждаясь хорошей австрийской бумагой, жеванное проглотил. Потом так же внезапно выблевал пережеванное назад, аккуратно носовым платочком подхватил, засунул Олежке в задний карман…

Лицо человечка стало еще мокрей. Оно просто сочилось внутренней и внешней влагой: пот, слезы, жировые выделения, – все сразу выступило на уморительном этом лице!