Смерть под маской - Сьюзен Хилл

Картину я возненавидела с первого взгляда. Ведь прислал ее автор отвратительного письма. Но было и еще кое-что. Я не очень разбиралась в живописи, но росла среди восхитительных полотен, доставшихся нам по наследству по материнской линии: прелестные английские пасторальные сценки, всадники на лошадях и с собаками, написанные маслом натюрморты с цветами и фруктами, — невинных и радостных, доставлявших мне удовольствие. Эта же живопись показалась мне темной и зловещей. Если бы тогда я знала такие определения, как «порочная» и «упадническая», то пустила бы их в ход, оценивая ее. Вглядываясь в лица на картине, в глаза под масками и холодные улыбки, в призрачные фигуры в окнах и сумраке ночи, я содрогалась. Мне становилось не по себе, я ощущала страх.

Зато Лоренс, увидев картину, без конца ее нахваливал, находя интересной. Когда он спросил, кто ее прислал, я солгала: сказала, что куда-то подевала карточку, затеряла среди других, увлекшись распаковкой. Я вряд ли могла бы объяснить ему свои чувства к картине: такими они были странными, не похожими на все прежде испытанные. Я не сумела бы подыскать для них верные слова, опасаясь оказаться смешной. Две тайны. Не очень-то хорошее начало для брака, подумаете вы. Но что еще мне оставалось?

Я слишком мало знала об этом мире и людях. Росла в радости, не ведая зла. Так что лишь за день-два до нашей свадьбы поняла, кто прислал и анонимное письмо, и картину, да и то лишь после того, как случайно заметила адресованный Лоренсу конверт с тем же самым почерком. Я спросила его об отправителе, и он назвал мне молодую особу, на которой едва не женился. Помню, как звучал его голос: будто он что-то таил от меня, будто старался не придавать письму никакого значения. Так, кое-какие сведения, интересовавшие его много месяцев назад. И он заговорил о чем-то другом. Меня не тревожило, что у него остались к ней какие-то чувства. Испугало другое: он тоже получил письмо, полное ненависти и желания причинить зло, и хотел защитить меня, умолчав об этом. Я поняла, кто прислал нам картину. Мне незачем было его спрашивать. Но это встревожило еще больше. Хотя я и сама не понимала причины своего страха. Картину я невзлюбила: она отталкивала меня, вгоняла в дрожь. Но ведь это же всего-навсего картина. Можно повесить ее в укромный уголок нашего дома, а то и вовсе убрать подальше.

Наша свадьба стала счастливым событием. Радовались все — наши семьи, наши друзья. Мы сами. Только одна особа на свете не радовалась, но, естественно, на церемонии она не присутствовала и в тот день не было человека, от которого наши мысли были бы так далеки.

Я изо всех сил старалась забыть об этих письмах и картине, вступая в супружескую жизнь. Через шесть недель после свадьбы отец Лоренса, граф Хоудон, скоропостижно умер. Лоренс был старшим сыном, и я, не достигнув еще и двадцати одного года, вдруг оказалась хозяйкой большого дома и громадного поместья. Мы с мужем провели короткий медовый месяц на южном побережье и наметили более длительное путешествие на следующую весну. Теперь-то, наверное, мы бы никогда в него не отправились.

Я уже говорила, что мой свекор умер скоропостижно. Он был здоровым, деятельным человеком. Но однажды вечером после ужина его нашли мертвым за рабочим столом. Удар. Само собой, мы поверили врачам. И разве была хоть какая-то причина усомниться?

Теперь я должна рассказать вам о том, что вы наверняка сочтете невозможным. Но только поначалу. Попрошу вас подойти вот к тому бюро в дальнем углу гостиной и взглянуть на фотографию в рамке.

Я пересек длинную, погруженную в тишину комнату, оставив графиню, крохотную, призрачную фигурку, сгорбившуюся в кресле в круге света, и ступил в темноту. На бюро стояла лампа, которую я включил. И, щелкнув выключателем, замер, затаив дыхание.

Передо мной стояла фотография в простой серебряной рамке. Мужчина средних лет, сидящий за этим самым столом вполоборота к объективу. Руки его покоились на книге записей, лежавшей сейчас передо мной. Высокий лоб, густая шевелюра, полные губы, тяжелые веки. Сильное, решительное лицо человека с характером, к тому же еще и красивое. Но самое главное, я его знал. Видел много раз.

Оно сопровождало меня по жизни.

Я оглянулся на старуху. Голова ее была откинута назад, глаза закрыты — высохшая оболочка.

Она, однако, заговорила так, что я вздрогнул:

— Вот теперь вы видите.

В горле у меня пересохло, пришлось откашляться, прежде чем ответить, но голос мой звучал как-то странно, словно чужой:

— Вижу, но едва ли что-то понимаю.

Однако я понимал. Уже тогда, разумеется, понимал. С того самого момента, как взгляд мой упал на фотографию. И все же… Что все это значит?

Я вернулся в кресло напротив графини.

— Налейте себе еще, пожалуйста.

С благодарностью выпив виски и налив себе вторую порцию, я сказал:

— Так вот, признаюсь как на духу: я ничего не понимаю, — и могу лишь предполагать, что это какая-то мистификация… Картина не может соответствовать своей датировке; значит, тут некий трюк, фальсификация? Надеюсь, вы объясните.

Говорил я фальшиво-удивленным голосом, к тому же чересчур громко, и, по мере того как слова тонули в воцарившемся между нами безмолвии, чувствовал, что веду себя глупо. Объяснять можно как угодно, а вот насмешничать тут не пристало.

Графиня холодно взглянула на меня.

— Здесь нет никакой мистификации или ошибки. Впрочем, вы знаете это.

— Я это знаю.

Молчание. Я гадал про себя, как может столь большой дом быть таким тихим. Мой опыт убеждал, что старые дома полны звуков: в них что-то шуршит и поскрипывает, слышатся тихие голоса и странные шаги, они живут своею собственной жизнью, — однако здесь царило безмолвие.

Сначала все шло своим чередом. Свекор умер, и мы погрузились в поток дел, сопровождающих смерть, а у мужа началась новая жизнь со всеми ее обязанностями. Мы даже не переехали в небольшой домик на краю усадьбы, который предназначался нам после бракосочетания, и вынужденно оказались хозяевами вот этого особняка. Мы едва распаковали свадебные подарки, для большинства из них здесь не было места. Прошла неделя. Лоренс и его мать не оправились от горя и пребывали в глубоком трауре. Я тоже печалилась, хотя свекра почти не знала. Бродила по этому громадному жилищу как потерянная, стараясь познакомиться с каждой комнатой, найти свое место, чтобы ни у кого не путаться под ногами. И в своих блужданиях однажды наткнулась на венецианскую картину. Ее вместе с другими вещами поместили в небольшую гостиную на втором этаже, где, как мне думалось, редко бывали. В ней пахло сыростью, самый воздух казался здесь нежилым и никчемным. На окнах тяжко повисли шторы, подбором мебели, похоже, никто себя не утруждал.