Метель или Барыня-попаданка. Мир (СИ) - Добровольская Наталья

Неотъемлемой частью одежды крестьянок были фартуки. Их носили поверх андараков и хвальбовников в будние и праздничные дни. Фартуки крепились на талии с помощью завязок-лямок. Они предохраняли одежду от грязи и служили также для хранения мелких вещей. Внутренних крманов еще не было, поэтому на поясе фартука висели мелкие хозяйственные вещи, ключи, за пояс затыкался серп или другой инструмент. Пояс был обязательной принадлежностью народного костюма, без него невозможно было показаться перед людьми. Это было устойчивой традицией, берущей начало в древности, когда опоясаться – значило спасти себя от козней нечистых сил.

У мужчин одежда, как всегда, была проще и функциональнее. В комплект крестьянской одежды мужчин входили рубаха домотканого полотна, пояс, штаны (порты), лапти. Сапоги были редкостью и высоко ценились, жених в сапогах котировался гораздо выше, сапоги носили редко, на праздники, порой всю жизнь, нередко передавая их своим сыновьям-наследникам.

Рубахи мужчин были простого кроя, делались прямыми – из двух или трех прямых полотнищ белого домотканого холста или ситца или туникообразными. Мужские праздничные рубахи украшались вышивкой по вороту, распаху на груди, иногда по подолу. Вышивка в каждой деревне нередко отличалась узором, служила своеобразным паспортным маркером, по ней знающий специалист без труда смог узнать происхождение и место жительства человека.

Носили мужчины в холодное время армяки, в него был одет и знаменитый "Мужичок с ноготок" Николая Некрасова. Армяки делали из сукна или валяной шерсти, цвет их был серым или коричневый. Это очень длинная одежда, гораздо ниже колен. Порты были неширокими, длинными, сужающимися книзу штанами, которые держались на шнурке, завязывавшемся вокруг талии. Порты заправляли в сапоги или обертывали онучами и поверх надевали лапти.

Головной убор в народных представлениях был связан с небом, его украшали символами солнца, звезд, дерева, птиц. Девушки и женщины носили высокие и рогатые стеганые кички, под которые подкладывали жгут из пакли или платки, которые были их незаменимыми головными уборами. Выйти с непокрытой головой, опростоволоситься – значит – опозориться, отсюда и пошло это выражение. Обнаженными люди могли быть только в банях, где нередко мылись всей семьей, а вот дома, даже в постели, люди носили длинную рубаху до пят – исподнее.

Вечерами, когда темнело, изба освещались лучинами. Пучок лучин вставлялся в специальные кованые светцы, которые можно было закрепить в любом месте. Иногда использовали масляные светильники – небольшие плошки с загнутыми вверх краями. Окна закрывались бычьими пузырями. Стёкла появились давно, но они были очень дорогими, и ставили их только в богатых домах. Пузыри только пропускали свет, да и то слабо, а что происходило на улице, через них видно не было.

У хороших хозяев, а здесь было видно, что хозяева, а особенно хозяйка, хорошая, всё сверкало чистотой. Видно было, что почти все в избе сделано своими руками. Резные миски и ложки, ковши, ткани и полотенца, которые наверняка лежали в сундуках около стен, плетенные лапти и туеса, корзины – все это было сделано трудолюбивыми руками этих простых людей. Хотя и не отличалось убранство избы разнообразием мебели: стол, лавки, скамьи, стольцы (табуретки), сундуки, вот и все, что там стояло, но было видно, что всё делалось тщательно, с любовью и было не только полезным, но и красивым, радующим глаз. Это стремление к прекрасному, мастерство передавались от поколения к поколению.

Пол, стол, скамьи были выскреблены до блеска, оклады икон начищены до сияния. В доме ходили босиком или в специальных домашних опорках типа наших тапочек. Пол в избе делали из широких цельных плах – брёвен, разрубленных пополам, с тщательно отёсанной одной плоской стороной. Клали плахи от двери к противоположной стене, так половинки лучше лежали и комната казалась больше. Пол настилался на три-четыре венца выше земли, и таким образам образовывался подпол. В нём хранились продукты, разные соленья. А приподнятость пола почти на метр от земли делала избу более тёплой. Тут же, под полом внизу помоста сидел и маленький поросенок, коротко хрюкнувший, когда холод зашел в помещение.

Люди, завидев меня, сначала упали на колени, а потом после моего замечания, стали кланяться низко, до самой земли, да все старались поцеловать мне руки, чем меня привели в полное смущение, называли "Ваше благородие барыня", стесняясь, отвечали сначала коротко, потом понемногу почувствовали себя спокойнее. Разговаривать в такой дымной обстановке мне было неудобно да и жарко в моих тёплых уличных одеждах. Поэтому я огляделась и попросила хозяина с хозяйкой выйти на улицу, на небольшое крылечко, иначе мне пришлось бы говорить со слезами на глазах и всё время откашливаться.

Разговаривал со мной старик – отец семейства – Гаврила. Он рассказал, что, слава Богу, припасы ржицы пока есть, голодовать авось не придется, что он сам хороший бондарь, делает бочки, учит этому своих сыновей, которых у него двое, да двое дочек, старший сын отделился и живет отдельно, дочка замужем в соседней деревне, а младшие дети пока живут с ними.

Выглядел он отнюдь не изможденным, был плечистым, достаточно высоким, но и пивного брюшка, привычного для наших мужчин, конечно же, не было. Жена его тоже была спокойная, уютная, статная, но не толстая, как многие дамы сейчас. Я думала, что им за 50 лет, оказалось, они почти мои ровесники, им около 35–40 лет, точно они не знают, поженились они в 14–15 лет, что меня сначала ужаснуло (это ведь современные 7-8-классники по нашим временам!!!), но потом я вспомнила, что это было нормой для того времени, так как продолжительность жизни была очень низкой, а детей надо было успеть поднять на ноги.

Была и изба чуть побольше, там жил со своим многочисленным семейством староста всех деревушек Григорий Авдеевич, которого все звали просто Авдеичем в знак уважения. В доме было тоже много людей, все его дети пока жили вместе, там я увидела и младенца в люльке, и малышей, которые держались за юбки матери, и деток по старше, занятых каким-то делом. Староста знал всех и все знали его, он и рассказал подробнее о всех жителях деревень. Выяснилось, что были тут и плотник, и бондарь – уже известный мне Гаврила, и даже пасечник и кузнец, которые жили чуть вдали от других. Была и лекарка-травница, жена Григория, которую я пригласила придти позже к Маше в дом и посоветоваться, какими травами еще ее следует полечить.

Оказалось, что рядом есть небольшая речка и прудик, в которых водилась рыба, и даже небольшая мельница стояла на запруде. На мельницу приезжали со всех ближайших деревень, а мельник за это часть денег в виде оброка платил барыням.

Я старалась все запоминать, позже решив еще раз подробнее разобраться с бумагами, так как уже знала, что обычно есть у помещиков так называемые "Ревизские сказки", списки всех крепостных, бывших у них в подчинении. Но списки эти были часто неточными, не полными, люди умирали, а в бумагах числились, что и позволило скупать их Павлу Ивановичу Чичикову для заклада в банках в знаменитом произведении Николая Васильевича Гоголя.

Я сказала, что мы с ним еще раз все уточним и обговорим, кому чем надо помочь. Авдеич, степенно поклонившись, начал жаловаться на управляющего, который притеснял крестьян и не разрешал им пользоваться даже общинным лесом и озером. Я сказала, что отлучила своего управляющего от дел, на что услышала одобрительное похмыкивание, типа: "ага, ага!". Тогда он сказал, что община хочет половить рыбки к празднику и попилить дровишек в лесу, пока холода спали, на что, конечно же, получил полное мое согласие – ваше имущество, вам и распоряжаться, я в эти дела лезть не могла.

Часть дров и рыбы осталась общине, а часть попросила привезти мне в усадьбу, пообещав заплатить деньгами или зерном. То, что я просила, а не приказывала, а также мой искренний интерес и спокойный уважительный тон очень польстили ему, и мы отправились к выходу, довольные друг другом. Люди уже, шушукаясь, передали друг другу, что "барыня строга, но добра" и потихоньку выходили на улицы по своим делам.