Газета День Литературы # 99 (2004 11) - Газета День Литературы

Сродни Макарову и Макаревич. Этакий литл-битл, "переложенный на русские обстоятельства" (Салтыков-Щедрин). Еще один торговец воздухом. Сколько их! Куда их гонят?.. Заполонили подмостки, телеэкран, издательства, прессу. Жируют, тусуются, чавкают. Более всех, похоже, процветают те, что заняты пустоватенькой галиматьей под незамысловатое механическое бренчанье. "Машина времени" — это ж надо было так угадать с названием. На воре и шапка…

Символический смысл сего поименования открылся мне сразу, как только я впервые соприкоснулся с макаревичевским "творчеством" — как они, на эстраде, любят теперь называть свой шоу-бизнес. В середине 80-х было, летел я из Алма-Аты, накатавшись с гор в Чимбулаке; настроение держалось прекрасное. Пока не испортили его на борту, все четыре часа промучив записями "Машины времени". Видать, командир корабля "запал" на модную группу. Мне, воспитанному не только на Моцарте и фольклоре, но и на таких качественных бардах, как Высоцкий, Галич, Ким, Новелла Матвеева, всё не верилось, что может нравиться такой заведомый третий сорт — слабенькое эхо случайных баловней славы битлов (а может и не случайных — ведь на дряхлеющем по старости Западе давно уже наступило время пустоголовых, до которого нам, по молодости нашей, должно бы отстоять еще так далеко!) вперемешку с изводом претенциозного Дольского. Поозирался я в недоумении вокруг — салон внимал школярским упражнениям с сонным равнодушием, только лукаво усмехался в усы сидевший неподалеку от меня композитор Птичкин. Подумалось: казус.

Но шли годы, Макаревич лез в уши всё больше и больше, слава его росла. Достигнув к нашему времени высот небывалых: миллионер, аквалангист, живчик, классик, герой нации, которую, глупую, учит смаку. Перебирал тут намедни перед сном радиопрограммы, так там какой-то (какая-то?) Чиж не то Стриж сыпал(а?) о нем прямо как о гении всех времен и народов.

Их, однако, гениев голосящих, теперь пруд пруди. Один из них, покойный Башлачев, и впрямь не лишен был искры. Есть очевидные удачи у Сукачева, склонного, правда, разменивать дар на медяки (а при случае даже прогибаться перед такой куклой на чайнике, как Пугачева). При большом напряжении ума можно еще как-то понять и объяснить — хотя бы с социологической точки зрения, раз уж бессильна эстетика — успех Бутусова, Шевчука, Летова, Гребенщикова. Но прочие "звезды", но Макаревич... Почешешь затылок.

Думалось, впрочем, — может, впечатления мои слишком отрывочны и случайны, может, чего-то важного в его "творчестве" я не знаю. Но вот вышел в "Эксмо" сборник "стихов и песен" Андрея Макаревича "Семь тысяч городов" и наш гений предстал во всей своей заголившейся красоте. Предлагаю читателю вместе со мной пройтись по страницам издания.

Название, опять-таки, по-своему символично.

Семь городов в античной древности спорили о первородстве. Семь тысяч городов ныне лежат у ног Пустоты. Это ли не образ — чуть ли не апокалипсисом начиненный. Антихрист не за горами, трубы его трубят прямо нам в уши. "Антихрист в Москве" — уже с десяток лет бьет в набат своими брошюрами с таким названием один достойный православный храм.

Но не ждите ничего зловещего, жуткого, озаренного пламенем преисподней. Нынешнее мелкобесье так безобидно, незаметно, безлико. Ничегошеньки такого в нем нет. Как нет и вообще никакого. Одна пустота. "Пузыри земли" (Шекспир), пар над бездной.

Если год назад я мог не замечать,

Как быстро пролетают дни,—

Теперь я вижу это сам.

Дни летят вперед, как в море корабли,

Теряясь в голубой дали,

И нету им пути назад.

И каждый раз мне, однако,

Хочется горько заплакать,

Как вспомню я былые дни…

Вот такое мурлыканье. Под стишками, кстати, рисунок — кот, играющий на гармошке; изделие многостаночника-автора. Или:

Это новый день,

Он несет нам радость

И сомнений гонит тень,

Он нас зовет вперёд.

Как я хочу знать,

Куда он нас зовёт…

Ну, и так далее. Беспомощность неправдоподобная. Могут сказать: но это ведь ранний, незрелый Макаревич. А "в молодости все мы чирикаем", как заметил классик. Да, но потом, чуток повзрослев и спохватившись, всякий не случайный в деле человек — примеров не счесть — бегает потом по книгопродавцам, разыскивая свои злосчастные изделия, чтобы их сжечь. Страх зрелого возраста перед позором как плата за юный порыв к славе. А тут пятидесятилетний мужчина, улыбающийся, правда, с экрана по-прежнему как дитя (иной раз — почти как дитя природы), ничтоже сумняшеся отдает в печать эти… даже не вирши — "тексты" что ли, любят раскрученные пустомели это "постмодернистское" слово. Полагая, видимо, что "пипл" со смаком схавает всё — раз уж таким скопом набивается в гигантские залы это всё слушать.

А главное — и дальше-то, с годами, ничего не прирастает. В чем нетрудно убедиться, полистав пухлую книжицу в четыре с лишком сотни страниц. Одни гимназические подражания, перепевы-переделки с выпирающим и небогатым набором ориентиров: дурные переводы с английского в 70-е годы, всякие псевдоро- мантические корабли с парусами под сымитированный надрыв Высоцкого — в 80-е, кое-как переложенная на актуальные реалии и происшествия "гражданственность" Галича в 90-е годы, "нежный шрам на любимой попе" в наши, багрово-закатные дни. "Мы делаем это десятки лет"… Оставаясь на своем меленьком уровне на протяжении всей жизни. Ничего и ни в чем не прибавляя. Но слава растет — потому что сама культура вокруг стремительно валится вниз и, вопреки всей вековой мудрости, заторчавшего на одном месте деятеля выносит наверх как пробку. И мир "прогибается" — под них. Знай себе смакуй барыши, тридцать лет потоптавшись ножками на детсадовском пятачке — "от туманной поэтики — к бытовой математике".

Ведь и самая пустая голова — не просто хаотическая свалка чего ни попадя, а "констелляция", как учит современный концептуализм. А раз так, не нужно ничего оживлять ни словом, ни звуком — любое случайное сочетание сваленных в кучу предметов само даст эффект "эстетический", поелику любые слова и вещи давно "нагружены" смыслами прежней культуры. Так что перебирай себе их механически — что-нибудь, как-нибудь да заискрится. Хочешь — спой гимн забору:

Душой и сердцем я горю —

Забору славу я пою,

Который стойкостью своей

Являет нам пример,

Который крепок и силен,

Который верен, словно слон,

Надежен, словно милиционер.

Капитан Лебядкин отдыхает. Козьма Прутков посрамлен. Зато посверкивает очочками удоволенный Дима Пригов. А может, нам понадобилось так пасть, чтобы на этом фоне уразуметь, что лебядкинский "стакан, полный мухоедства" — творение по-своему гениальное? Но то было про забор. А вот, не угодно ли, про дом за забором:

Но лишь потом

Я вспомнил дом.

И темной ночью,

И самым светлым днем

Так хорошо иметь свой дом.

"Ах, если б мы были взрослей…" Вот именно! А то все затянувшиеся инфантильные "гуси, гуси, га-га-га". Или козленочки в молоке. Роман Юрия Полякова "Козленок в молоке" и впрямь невольно всплывает в памяти, когда в очередной раз сталкиваешься с эдакой раскруткой нуля до кумира. У коего "паузы в словах" заменяют сами слова.

"В начале было Слово". Но это у Бога. У его фиглярствующего противника не Слово, а Пауза. Пустота.

И одна у меня забота:

Разобраться хотя бы раз ( ? — Ю.А. ) —

Это мы играем во что-то,

Или кто-то играет в нас.

Неужели и впрямь так трудно разобраться, ребята? Хотя бы раз. Но раз уж вы так озабочены, поясню: лукавый в вас и играет. Не сомневайтесь.

Церковно-православная тема, кстати, стала прямо-таки повальной модой на нашей эстраде. Пошлость та еще — почище будет всякого воинствующего атеизма. Причем пошлость двоякая: тут и сентиментально-душевное завывание вместо покаяния, и горделивое отталкивание от оного — все, мол, ринулись теперь в церковь, с рогами и копытами, а я не такой, я выше, я — над. И над погрязшей в пороках церковью тоже.