Красная роса - Юрий Збанацкий

Ванько Ткачик часто пробовал представить себе отца. Не с фотографии, выцветавшей на стене, а живого, такого, каким он был. Воспоминания сводились к одному эпизоду.

Ванько как раз готовился в первый класс. Мама уже и записала его, и с учительницей познакомила. Отец купил букварь. А тут приказ: Артему Ткачику, как избранному председателем комитета бедноты, переселиться в райцентр.

Пегая пузатая лошаденка, надрываясь, тянула скрипучий воз. Все бедняцкие кони почему-то были пегими и пузатыми. Такая лошаденка была и у дедушки Ванька, маминого отца.

Дедушка шагал рядом с лошаденкой, похлестывал кнутом, отец с матерью шли за возом, а Ванько подпрыгивал, сидя на сундуке. Лошаденка время от времени останавливалась, чтобы передохнуть, колеса сразу прикипали к жесткому песку. На всю жизнь запомнил Ванько: именно тогда дошел своим детским умом, что, если слезет с воза, коню станет легче. И он закричал: «Отец, сними!»

Отец протянул к нему руки. Они, эти руки, виделись ему всю жизнь, стояли перед глазами и сейчас: длиннющие, с растопыренными сухими пальцами, мозолистыми ладонями. Подхватил сына Артем Ткачик на руки, встретился Ванько с его веселыми глазами, прищурился от удовольствия, когда отец пощекотал ему лицо шершавыми усами, и чихнул от его едкого никотинового запаха. Тогда, словно почувствовав, что Ваньку не понравился запах самосада, отец подбросил его вверх, взлетел Ванько чуть ли не до неба, испугался, ведь мог упасть на землю, и радостно засмеялся, когда снова опустился на мускулистые руки. Еще заметил, когда взлетел вверх: у отца целый сноп русых волос на голове, а в них пчела жужжит, сердится, выпутывается.

«Отец, укусит!» — не своим голосом крикнул Ванько. Отец поставил его на землю, деловито вытряхнул из волос пчелу, взлохматил на голове Ванька нестриженые волосы.

Именно таким, остроглазым, длинноруким, улыбающимся, и запомнился Ваньку отец. Как живой иногда вставал перед его взором, и вместе с тем Ванько чувствовал, что, если бы сейчас где-нибудь случайно встретился с ним на улице, вряд ли узнал бы.

Пока не вышел в люди, был при матери, жадно ловил каждое ее слово, каждый взгляд, послушный, вежливый и покорный сын. Иногда, бывало, и находило на него что-то непонятное самому, какая-то неведомая сила будоражила его, подбивала не слушаться мать. Но все это бесследно исчезало, стоило только матери сказать ему словечко или бросить укоризненный взгляд. Очень рано пробудилось в нем чувство ответственности за мать. Еще в школьные годы понял, что он сильнее ее и за нее в ответе. Это, может быть, потому, что мать всегда твердила: вот мой хозяин, вот моя опора!

Десятилетку закончил на «отлично», учителя советовали поступать в университет, а Ванько пошел на электростанцию, стал электромонтером. Еще в школе втянулся в комсомольскую работу, стал одним из лучших активистов, и неудивительно, что примерно через год избрали его в райком, доверили оргинструкторский отдел. Постепенно развернулся организаторский талант Ивана Ткачика, вскоре и вторым секретарем стал, а на зимней районной конференции избрали первым…

Воспоминания одолели Ванька. Слышал: стучит сердце матери. Стучит усиленно, тревожно, но ведь… кризис. То состояние человеческого организма, когда мобилизуются все силы, когда каждая клеточка борется за право на существование, на жизнь.

Его мать никогда не умрет. Ведь врач Мурашкевич сказал, что, к счастью, пуля не нарушила жизненные центры, прошила грудь, но миновала сердце, зацепила только краешек легких, не тронула самого важного — сосудов. Такая жизнелюбивая женщина, как его мать, должна выдержать, выстоять в момент кризиса…

Его мать — коммунист. Правда, коммунист молодой, почти одновременно с сыном принята в партию. Ванько этим очень гордился.

Со всем юношеским упрямством принялся сын готовить мать ко вступлению в партию. Каждый выходной, каждую свободную минуту читал ей брошюры и своими словами объяснял, а она внимательно слушала, покорно повторяла прочитанное вслед за ним, но как только он начинал ее спрашивать, вздыхала: не запомнила!

Ванько упрямо начинал все сначала, а мать твердила одно: головой поняла все, а языку слова не подчиняются. Неспособна, сынок, пересказать все то, что в книгах написано. Буду, дескать, лучше беспартийной большевичкой, видимо, руки у меня умнее головы.

Первый секретарь райкома посмотрел на все это совсем по-другому. Поговорил с Мариной Ткачик и убедился — и программу, и устав очень хорошо понимает работница. И язык у нее не такой уж и бессильный. Слово в слово пересказать, как этого требовал сын, не может, а по-своему толкует каждый вопрос. И получилось так, что мать раньше, чем сын, стала коммунисткой…

Гордился Ванько своей матерью. Не раз говорил: «У нас, мама, семья коммунистическая…»

Догорала свечка, тени тревожно прыгали по углам, проплывали мысли-воспоминания в голове Ванька, никак он не мог понять, то ли в самом деле с ним его мама, то ли это снится ему.

Играет невидимая музыка. Кармен носится по кругу, вся раскраснелась, почти не касаясь земли, кружится в танце. Трудно сдержаться Ваньку, ноги сами просятся в танец, но войти в круг он не решается…

И тут Ванько Ткачик проснулся. Свечка еле мигала, плавая в озерке стеарина, в окна заглядывало то ли красное утро, то ли далекий пожар. Не сразу понял, где он, почему попал в эту полутемную комнату, плотно заселенную подвижными тенями.

Поднял тяжелую голову, взглянул на маму.

Припал к груди — холодная тишина, дохнуло чем-то терпким, чужим, далеким. Понял все, на миг потерял сознание.

— Мама! Мамочка! — хрипло прошептал, а может, и вскрикнул на весь мир. — Проснись, мама!

С ужасом смотрел на измененное холодом смерти, обезображенное мигающим неровным светом лицо и не знал, как быть, что делать. Показалось ему на миг, что снова стал маленьким, беспомощным, беззащитным. Такое уже когда-то было в его жизни. Пошла мама на дальний огород, а он дома заигрался, бросился ее искать; побежал на леваду — и покатился между травами и кустами клубочком, затерялся, заблудился. И поднял невероятный крик, даже на дальнем огороде мама услышала; пока добежала, Ванько посинел от отчаяния.

Повеял ветерок за спиной, легонько скрипнула дверь. Не оглянулся, по шагам узнал Кармен, по дыханию почувствовал беспокойную соседку. Из глаз неожиданно брызнули слезы, из груди вырвался стон. Девушка положила руку ему на голову, пальцы ее утонули в растрепанных волосах.

— Не надо, Иванко… — А у самой слезы в голосе.

— Ма-а-ма… моя мама…

— Мы ее не поднимем, — заговорила девушка, и ему сразу же стало не по себе от этих сухих слов. Как она могла, пакостная девчонка, так легко, так просто бросать такие банальные, такие казенные слова?

— Прощайся, Иванко… Надо идти…

Нет, она несносна, эта Ярчучкина девка, она смеет говорить ему такое; наверное, думает, что он оставит свою маму, что он в состоянии теперь куда-то идти.

— Иди прочь, бессовестная, — зло бросил он.

— Иванко, в городе немцы.

— Что? — вскочил Ткачик на ноги, вмиг забыв о горе.

— Они уже здесь… Сначала мотоциклы. Затем танки… машины… Такой грохот…

Он растерянно и испуганно смотрел на девушку.

— Тебе, Иванко, надо немедленно… Они шныряют по улицам.

— Но… — с ужасом посмотрел на молчавшую мать.

— Я тебя проведу… спрячу.

Ткачик понял, что это единственный выход из его положения. Вмиг оказался у двери, схватил карабин, дослал патрон в патронник.

— Буду отстреливаться…

— Опомнись! — ужаснулась девушка. — Погибнешь… и не один…

В самом деле, ничего глупее нельзя было придумать — открыть стрельбу из карабина по танкам.

Кармен властно тянула его за руку, торопила, а он покорно, как ребенок, шел за ней.

Нырнули в аллею сирени, ведущую к старому дому с полуразрушенным мезонином, не дойдя до дома, свернули направо и, как белки, запетляли между деревьями. Когда углубились в старый-старый панский парк, в последние годы расчищенный и засаженный молодыми деревьями, Кармен сбавила ход.

— Зайдем через огород… Прямо из парка. Спартака Рыдаева помнишь?

Спартака Рыдаева Ткачик знал. Девять классов закончил хлопец, недавно принимали его в комсомол на бюро райкома. Такой хлопец не мог не запомниться. У него необычная биография, он чем-то отличается от всей школьной братии.

— А тебе он кто? — поинтересовался Ванько.

— Вот тебе и на! Наши матери — родня.

— Ну и что?

— Спартак все ходы-выходы знает. Спрячет лучше, чем кто другой.

Остановились возле старой ограды. Кармен уверенно приоткрыла раздвижные штакетины, Ваньку велела затаиться, а сама прошмыгнула в отверстие.

Ткачик замер у ограды, вслушался в утренние звуки, доносившиеся издали, из центра поселка, и только теперь почувствовал, как бьет его лихорадка. Руки дергаются, зубы стучат, тошнит…