Круг - Яныш Ялкайн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ты мелешь! Разве бывают добрые воры?
— Был когда-то в окрестностях Бирска один разбойник по имени Алан. Так он добрый был: бедных не трогал, только богатых грабил. Хотя и говорили про него, что и такой он, и сякой. Оно неудивительно: добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит. Ох, много беды творят злые языки: иной раз слушаешь и до того наслушаешься, что сам не заметишь, как друга врагом станешь считать. А надо жить без ссор, без злобы, вон мы, марийцы, испокон века живем мирно, — тихо…
— Оттого и вымираем…
— Вымираем или нет — не знаю, это не моя забота. Я же так просто, для вашего и собственного удовольствия болтаю. Сами знаете: язык без костей, на словах-то можно и через море мост построить.
— Это ты можешь! Языком мосты строить ты мастер.
— А я так считаю, чем на богача спину гнуть да на работе у него пропасть — лучше посидеть да поговорить с хорошими людьми.
Эман уже дважды звал отца, тот отвечал: «Иду, иду», — сам же все продолжал говорить.
Эман вышел из терпения:
— Я весь твой суп съем!
— Э-э, так ты меня ужинать зовешь? Разве я не говорил тебе, что уже поел?
— Когда говорил?
— Ну, значит, собирался сказать.
— А-а, — отмахнулся Эман и вернулся к столу.
Старики продолжали беседу.
— Говорят, Яик Ардаш опять уходить на завод собрался. Мать убивается…
— Пролетающим гусям сколько ни сыпь пшеницы, все равно не сядут. Того, кто уйти задумал, все равно не удержишь. Еще хорошо, что он отца с матерью не забывает, другие дети и вовсе как отрезанный ломоть. Хотя кто знает, может, он такой, пока не женился. Многие, женившись, забывают родителей. Потому и говорят: «Дочь с зятем — пустой пирог, а сын со снохой — пирог с солью». Сердце матери к дитю прирастет, а сердце дитя— к камню прирастает. Матери, конечно, все дети дороги, все хороши. Вороне вороненок всех красивее кажется. Укуси любой палец — все больно. Собака и та своего щенка не загрызет, так и человек своих детей жалеет. Мать готова жизнь отдать за своего ребенка. Когда жеребенок матку сосет, она льду полижет — и сыта. Мать дитю все спустит, все простит, но отец должен быть строгим. Главное — вовремя детей к делу приставить, не позволить с пути сбиться. Говорят, кто украл — раз согрешил, кто потерял — сорок один раз согрешил. Но это не верно, потому что тогда выходит, что вор лучше потерявшего, а вор — никудышный человек. Хотя, с другой стороны: коли есть лес — будет и медведь, коли есть богатые — будут и воры. Слышали, недавно ирбитского купца ограбили. Он на ярмарку ехал, много денег при себе вез. Вон оно как получается: сначала он грабил, потом его ограбили. Тут, сказывали, сын мельника в карты проигрался, все хозяйство разорил. Слыхали, небось? Мельничиха, говорят, плачет, причитает: «Как же мы теперь жить-то будем? У меня душа черного хлеба совсем не принимает». А кузнечиха ей и скажи: «Нс все лапши хлебать, надо и юшки отведать. Если так говоришь, значит, не проголодалась еще, кабы голодная была, ржаной хлеб калачом показался бы…»
С наступлением сумерек Эман, взяв гармонь, пошел на гулянье. Проходя мимо завалинки, сказал:
— Все болтаешь, отец?
— Эх, сыпок, что нам сию делать? — ответил Кугубай Орванче.
— Сегодня же пятница, вот и сидим, разговариваем, — как бы оправдываясь, проговорил один из стариков.
— Ну, ну говорите, только лишнего не наговорите. — Эман растянул меха гармони и, заиграв, пошел вниз по улице.
Кугубай Орванче между тем продолжал:
— Мы всю жизнь на одном месте сидим, нигде, кроме своей деревни, не бываем. А ведь лежачий камень мохом обрастает. Вот и выходит, что такие, как Яик Ардаш, ума набираются, а мы и тот умишко, что имели, теряем. Конечно, всякий вперед смотрит. Да только не все одинаково видят: один о завтрашнем деле печется, а другой не знает, что ему сегодня делать… Больше-то всего таких, что воду решетом носят. И мы вроде них. Вот умных — тех мало. Да и как сразу сообразить? Взять хотя бы Кувандая. Мужик, а все его женским именем кличут: Кувандай да Кувандай, настоящее-то имя позабыли. А почему прозвали его так? А потому, что в тот год, как он женился, все не мог своей женой нахвалиться, все приговаривал: «Моя Кувандай умница, моя Кувандай красавица». С тех пор на всю жизнь и прилипло к нему прозвище. Обидно, конечно, да людям до этого нет дела, лишь бы посмеяться над человеком. Сами знаете, на чужой роток не накинешь платок.
— Так, так, — согласно кивают старики, оглаживая свои седые бороды.
Течет разговор, как будто вьется бесконечная веревка. Много прожито, много видено, хотя иные никогда не бывали дальше волости, но зато деревенскую жизнь знают куда лучше молодых, которые скитаются по разным местам. Но самый большой говорун Орванче Кугубай, да и повидал он в жизни много: в солдатах служил, у богатого русского мужика батрачил, и под судом побывал…
На конце деревни поет-заливается гармошка Эмана. Вечерняя прохлада надвигается из низин. Темнота окутывает землю. Наступает ночь.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Единственный крещеный мариец в Коме — Орлай Кости.
Бывало, наезжали в Кому попы и миссионеры, но проку им от этого не было никакого. В прошлом году приехал в деревню очередной поп, велел собрать народ в школе, но никто, кроме ребятишек, не пришел. Да и те явились только потому, что им пообещали пряников. Но и пряников они не получили. Поп говорил долго и монотонно, потом раздал ребятам молитвенники на марийском языке и заставил целовать крест — на том дело и кончилось. Крест целовали не все, а от молитвенников никто не отказался, каждый взял.
Поздно вечером поп, который остановился на ночлег у учителя, пошел в уборную, и вдруг выскочил оттуда, как ошпаренный. Разбудив учителя, он повел его в уборную. Учитель глянул — и обмер: все молитвенники, розданные днем, были сложены стопкой от пола уборной до потолка. Только картонные обложки были сорваны в унесены.
Много лет назад отец Орлая Кости и с ним вместе десять-одиннадцать соседей приняли крещение. За это им дали русскую одежду, по рублю денег и по евангелию, главное же — на два года освободили от
