Том 4. Повести - Тарас Григорьевич Шевченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Эге-ге, лыха годыно! Що ж мы будемо робыть, Овраме? — неповна, анафема! — и при этом вопросе он кисло посмотрел на хатку, и лицо его мгновенно изменилось. Он бросил штоф и вскрикнул:
— Пожар в сапогах!
Степан Мартынович вздрогнул при этом восклицании и встал с призьбы, где он расположился было отдохнуть.
— Пожар в сапогах! Пожар в сапогах! — повторял певец, обнимая изумленного Степана Мартыновича. Потом отошел от него шага на три, посмотрел на него и сказал решительно:
— Не кто же иный, как он. Он, пожар в сапогах, — и, пожимая его руки, спросил:
— Куда ж тебе оце несе? Чи не до владыки часом? Як що так, то я тоби скажу, що ты без мене ничого не зробыш, а купыш кварту горилки, гору переверну, не тилько владыку.
И действительно, говоривший был похож на древнего Горыню: молодой, огромного роста, а на широких плечах вместо головы сидел черный еж; а из пазухи выглядывал тоже черный полугодовалый поросенок.
— Так? Кажи!
— Я не до владыки, я так соби,— отвечал смущенный Степан Мартынович.
— Дурень, дурень: за кварту смердячои горилки не хоче рукоположиться во диакона. Ей-богу, рукоположу,— вот и честная виночерпия скаже, что рукоположу, я великою сылою орудую у владыки.
— Так как же я без харчи до Переяслава дойду?
— Дойду, дойду, дурню! Та я тебе в одын день по пошти домчу.
Степан Мартынович начал развязывать платок, а певчий (это действительно был архиерейский певчий) радостно воскликнул:
— Анафемо! Шинкарко, задрипо, горилки! Кварту. Дви. Три. Видро! проклята утробо!
Степан Мартынович, смиренно подавая гривенник, который возвратил ему Иван Петрович, сказал, что деньги все тут.
— Тссс! я так тилько, щоб налякать ии, анафему.
Водка явилась под вербою, и приятели расположились около малеваной пляшки. Певчий выпил стакан и налил моему герою. Тот начал было отказываться, но богатырь бас так на него посмотрел, что он протянул дрожащую руку к стакану. А певчий проговорил:
— А еще и дьяк!
И он принял пустой стакан от Степана Мартыновича, налил снова и посекундачил, то есть, повторил, обтер рукавом толстые свои губы и проговорил усиленным [басом] протяжно:
— Благословы, владыко!..
Степан Мартынович изумился огромности его чистого прекрасного голоса, а он, заметя это, взял еще ниже:
— Миром господу помолимся!
— Тепер можна для гласу...
И он выпил третий стакан и, сморщась, молча показал пальцем на флягу. Степан Мартынович не без изумления заметил, что фляга была почти пуста. Он отрицательно помавал головою.
— Робы, як сам знаешь, а мы тым часом...— и, крякнувши, он запел:
Ой, ішов чумак з Дону...
И когда запел:
Ой, доле, моя доле,
Чом ти не такая.
Як інша, чужая? —
из маленьких очей Степана Мартыновича покатились крупные слезы. Певец, заметя это и чтобы утешить растроганного слушателя, запел, прищелкивая пальцем:
У неділю вранці
Ішли наші новобранці,
А шинкарка на іх морг,
Іду, братики, на торг!
Кончив куплет, он выпил остальную водку, взглянул на собеседника и выразительно показал на шинок. Безмолвно взял флягу Степан Мартынович и пошел еще за квартою, а входя в шинок, проговорил:
— Пошлет же господь такой ангельский глас недостойному рабу своему.
И пока шинкарка делала свое дело, он спросил ее:
— Кто сей, с которым возлежу?
— Се — бас из монастыря,— отвечала она.
— Божеский бас,— говорил про себя Степан Мартынович.
— Якбы не бас, то б свыней пас,— заметила шинкарка.— Пьяныця непросыпуща.
— Оно так; но, жено, басы такии и повинны быть.
— И вы тоже бас? — спросила шинкарка.
— Нет, я не владею ни единым гласом.
— И добре робыте, що не владиете.
Через полчаса явился опять в шинок с пустой флягой Степан Мартынович, и шинкарка, наполняя ее, про себя сказала: «От пьють, так пьють!» Возвратясь под вербу, он поставил флягу около баса и сам лег на траве вверх брюхом, подражая боговдохновенному басу. Бас же, не говоря ни слова, налил стакан водки и вылил ее в свою разверстую пасть, пощупал траву около половинки огурца и, поднеся пустые пальцы ко рту, пробормотал: «Да воскреснет бог!» — и, обратясь к Степану Мартыновичу, сказал почти повелительно:
— Дерзай! — и Степан Мартынович дерзнул. Бас и себе дерзнул и уже не искал закуски, а только щелкнул языком и проговорил:
— Эх! Якбы теперь отець Мефодий. От бас — так бас! А все-таки мене не перепье! — И он выпил еще стакан.
Фляга опять была пуста. Он посмотрел на Степана Мартыновича и показал на шинок, но Степан Мартынович побожился, что у него ни полпенязя в кишени. Тогда бас бросился на него и, схватя его за руку, вскрикнул:
— Брешешь, душегубец, бродяга! Ты паству свою покинул без спросу владыки и блукаешь теперь по дебрях та добрых людей грабишь. Давай кварту, а то тут тоби и аминь!
— Поставлю, поставлю, отпусти только душу на покаяние,— говорил, запинаясь, Степан Мартынович.
Бас, выпуская его из рук, лаконически сказал:
— Иды и несы!
Степан Мартынович, схватя флягу, бросился в шинок и почти с плачем обратился к шинкарке:
— Благолепная и благодушная жено! — (он сильно рассчитывал на комплимент и на текст тоже) — изми мя от уст Львовых и избави мя от руки грешничи — поборгуй хотя малую полкварту горилки.
— А дзусь вам, пьяницы! — сказала лаконически шинкарка и затворила дверь.
— Вот тебе и «поборгувала»! Выходит, что комплименты не одинаково действуют на прекрасный пол.— Ошеломленный такою выходкою благолепной жены, он долго не мог опомниться, и, придя в себя, он долго еще стоял и думал о том, как ему теперь спастися от руки грешничи. Самое лучшее, что он придумал, упасть к ногам баса и возложить упование на его милосердие. С этой мыслию он подошел к вербе, и — о радость неизреченная — бас раскинулся во всю свою высоту и широту под вербою и храпел так, что листья сыпались с дерева, как от посвиста славного могучего богатыря Соловья-разбойника.
Видя такой благой конец сей драматургии, герой мой не медля яхся бегу, глаголя: «Стопы моя направи по словеси твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие».
Пройдя недалеко под гору, он свернул с дорожки и
