Я еще не видела мир - Коритзински Росква

Она встает с дивана, идет на кухню и выключает плиту. Открывает дверцу кухонного шкафа, но застывает, держа в руках коробочку с чайными пакетиками. Может, она нутром чует неладное еще до того, как раздается звонок. Может, в этот момент она готовится ко всему, что произойдет потом. В глубине души она это уже знает. В теле есть что-то, что знает. Тело хранит в себе всю правду, все возможное счастье и все трагедии. Надо только держать оборону и не позволять себе думать о том, что может случиться. Только так можно выжить.

Мачеха сидит на полу, опершись спиной о посудомоечную машину. Телефон лежит рядом, ухо еще не остыло. Как в плохом кино. Понятно, что женщина на другом конце провода не привыкла говорить на сложные темы и поэтому ухватилась за привычные клише: «Вы меня не знаете, я только хочу сказать, что ваш муж встречается с одной из своих клиенток». А она сама, разве в разговоре с этой женщиной она не спряталась за свой привычный профессиональный тон? Как будто это с той незнакомой женщиной, а не с ней нужно обращаться бережно и в то же время выдерживая дистанцию: «Вот как, да что вы говорите? Понимаю, ясно». — «Он встречается с ней уже полтора года. Его уволят, — продолжала незнакомка. — Я непременно должна сообщить об этом руководству, но мне хотелось, чтобы вы узнали первой».

Мачеха поднимается с пола. Достает чашку, чайный пакетик, наливает остывшую воду. Идет в спальню, ставит чашку на тумбочку и ложится на кровать. Она не плачет. Думает о тебе. Вы познакомились, когда вам было по тридцать лет. Она сидела в баре с однокашниками и пила пиво, загорелая, улыбающаяся и длинноногая, она выглядела беззастенчиво здоровой и красивой. Ты сидел за столиком рядом, наблюдал за ней и внезапно почувствовал безудержное желание стать одним из тех, кому предназначены ее улыбка, взгляд зеленых глаз; тебя охватила паника при мысли, что она встанет из-за стола и исчезнет, не узнав, кто ты такой. Когда рядом с ней освободился стул, ты сразу пересел туда. Она была увлечена разговором, много смеялась, беззаботно, легко, светло. Она производила впечатление одновременно доверчивой и такой сильной, будто ничто в мире не могло ее ранить. Она показалась тебе человеком, который ищет в мире только хорошее и поэтому находит его. Ты был уверен, что ей ничего не стоит избежать ситуаций, которые ее тяготят. Она казалась мягкой, но решительной. Ей хотелось творить добро, но только в том случае, если ей самой достанется его частичка. Это был не эгоизм, а умение жить; такой ты увидел ее, пока вы еще и словечком не обмолвились.

В ту ночь вы спали в машине. Ты рассказывал о себе. Ты казался искренним. Ты открывал ей свои шрамы, раны. Но разве не вызывают подозрение люди, обнажающие свои болевые точки так, будто открывают сундук, подбитый красным бархатом, чтобы продать диковинный товар? Возможно, ты и сам чувствовал, что, когда объясняешь ей свои поступки, они преображаются. Застывают, будто плачущий человек посмотрел в зеркало и ушел, а его отражение осталось. И, рассказывая о детстве, и разбившемся браке, и о двух детях — обо мне и моем брате, — ты будто поглядывал на свою застывшую усмешку из темного угла комнаты.

Ты лежишь с моей мачехой на заднем сиденье машины. Ты все еще женат, но не рассказываешь об этом. О женщине с лицом серьезного ребенка ты говоришь одно: «У нас с ней не ладится».

Ты не говоришь: «Мы еще не решили расстаться».

Ты не говоришь: «Это скажется на всех нас».

Это уже на всех сказывается; ты поглаживаешь ее рукой по спине, она станет тебе второй женой, а мне — мачехой, вы лежите на заднем сиденье машины, вам по тридцать лет, и сейчас начинается ваша совместная жизнь.

У тебя родились четыре сына и дочь. Когда ты умрешь, мы разберем твои вещи. Не найдем ничего, что бы выдало тебя. Ни дневников, ни неотправленных писем. Свои мысли ты никогда не записывал.

Поздний вечер, ты на работе. Пьешь кофе, сидя у окна. На диване девочка, которая позже будет отмечать у нас Рождество. Она сложила руки на коленях. Ты смотришь на нее.

На тебя внезапно накатывает воспоминание: в тот вечер, когда ты сделал предложение моей мачехе, тебя чуть не убили на работе. Один мальчик пронес нож, спрятав его в рукав свитера; он хотел знать, почему ты отказался от него, почему все отказались от него, когда он сам не мог справиться с собой. Он так и выразился, неожиданно красиво: «Я же не могу справиться сам с собой». А ты повторил то же, что много раз раньше говорил по телефону: ты охотно помог бы ему попасть в центр, но надо, чтобы он сам этого хотел, и консультации пропускать нельзя, и тогда парень прижал тебя к стене и приставил нож к горлу.

Ты же не собирался снова жениться.

Я один раз уже женился, и все закончилось не блестяще.

Но в машине по дороге домой к своей будущей жене, когда катастрофа была предотвращена, ты вдруг почувствовал желание состариться и умереть. На шее билась жилка, по радио звучали песни о любви в стиле тяжелого техно, ты чувствовал себя отчаянно живым и в то же время ничего так не жаждал, как состариться. Проснувшись рядом с ней на следующее утро, ты был бы счастлив обнаружить, что вам по восемьдесят. Все, чего ты желал, — принадлежать ей и быть защищенным от штормов. Хотел бы состариться прямо сейчас; ты так устал. Хотел бы сидеть на террасе и слушать птиц, и пить кофе, и смотреть, как она возится в саду. Ты был измотан и в этом приступе усталости впервые почувствовал всеохватный покой; ты был готов любить, состариться и умереть.

Твоя подопечная сидит на диване склонив голову.

— Не знаю, что и делать, — бормочет она, — мне некуда деваться.

В тебе вспыхивает непреодолимая нежность. В два шага ты оказываешь рядом, садишься на корточки и берешь ее обессилевшие руки в свои. Ты целуешь ее ладони, и она (клиентка, пациент, участник; понятия, используемые в секторе социальной помощи, очень поэтичны) смотрит на тебя. Встречает твой взгляд со смелостью, которой ты раньше не замечал. Она крепко берет тебя за запястья и притягивает к себе, ты почти падаешь на нее, и когда вы целуетесь, тебе кажется, что ты целуешь самого себя, каким мог бы быть, если бы сделал хоть крохотный шаг в сторону.

Ты всегда притягивал к себе подранков. Они являлись к тебе со своими историями, мольбами о любви или проклятиями; с мольбами помочь измениться или разрешить остаться такими, какие есть. У них был нюх на тебя, они выискивали тебя среди огромных людских масс, и ты принимал их с мягкой укоризной.

Теперь слабые видят тебя насквозь.

Они больше не подходят к тебе в кафе, в очередях продуктовых магазинов, в самолете или на улице. Ты больше не потенциальный спаситель, а такой же, как они, и с тобой не хотят встречаться взглядом. С тех пор ты стараешься не выходить из дому.

Вечерами ты сидишь на кровати с мобильником. Кончики пальцев скользят по гладкому экрану. Ты пролистываешь фотографии, комментарии, статьи, но вскоре отвлекаешься, разглядывая свои собственные руки, поднимаешь их ближе к свету.

Они старые, эти руки, они всегда были такими, в пятнышках веснушек. Под кожей извиваются толстые вены; на тротуаре перед домом, где ты вырос, непрочный асфальт ломали извивающиеся под ним корни деревьев, и тебе это не нравилось. Приходилось их объезжать.

Летом ты звонишь мне и плачешь. Я в отпуске, еду в поезде, и вот раздается твой звонок: тебя уволили, сейчас ты в машине, едешь домой к моей мачехе и трем вашим сыновьям и пытаешься набраться смелости для признания. Ты всхлипываешь в трубку, связь плохая, я в дороге, слышно, как ты кричишь: «Это все правда, все так и было, так и было, все правда!» Это крик падающего ангела, крик серебряного кольца, тонущего в мутной воде, это ликование и плач одновременно.