Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - Роман Солнцев

— А до тебя у нас тут мужичок был, тоже зеворотый, десны показывал… не пил, а помер. Так что особенно не залупайся, будь проще.

Эта странная речь почему–то крайне обидела Лаврикова. При чем тут десны?! Да, Миня смешливый, добрый… Особенно неприятно поразило, что был человек, похожий на него, и он умер. Может быть, не очень уж и похожий?

— Позвольте, — возразил Лавриков, держа возле колена сетку с яблоками. — Зачем вы так? Так же нельзя… — Конечно, он виноват перед ними, что не воевал, а они лезли под пули, испытали страшные лишения…

Разговор кончился тем, что Миня напился с ними в каком–то длинном сарае, среди ветхих тележных колес и оглобель. Оказывается, у новых друзей имелись клички — Чук и Гек. Потому что у одного фамилия была Чугунов, а у другого — имя Генка. Вот и получается Чук и Гек.

— А тебя мы будем звать Тихушник, — предложил «Тихонову» Чук. — Согласен?

Миня согласился.

— Ночью пойдем по огородам–дворам? На троих никто не нападет. Можно вёдер, вил набрать, а в соседней деревне торгануть… Вина купим «Изабелла», дешевое.

— Нет–нет, — усовестился Миня. — Как можно? Чужое? Нехорошо…

— А ты разве не чужое сёдня пил? Вот этот «гитлер» был мой, — Чук указал на большую черную бутыль. — А этот «гусь» — Гека…

«Но я же тоже давал деньги…» — хотел было начать оправдываться Лавриков, но воля покинула его, и он, закрыв ладонями лицо, свернулся клубком. Когда к ночи очнулся от холода, одинокий, брошенный, на квартиру к химичке идти было уже невозможно, стыдно. А та, видимо, поняла, к кому он попал в плен, но, поскольку парень к ней не возвращается с покаянием, презрительно вычеркнула из жизни. Наверняка вычеркнула со словами: и этот такой же! Ненужный элемент таблицы Менделеева!

Но Лаврикова через сутки разыскала сама директор. Миня сквозь слипшиеся веки видел — она стоит в дверях сарая, руки в боки, и басом, как заправский мужик, материт алкашей.

— В жопу вас шилом и коловоротом, мудаки, ёганые подушками… — Тима и бритоголовый смиренно поникли перед ней, как прежде времени созревшие головки мака. А сквозь щели сарая сверкал спустившийся с небес широкий и плоский луч света, похожий на желто–золотистое знамя с бахромой… или вроде платья Кармен, прихваченного дверью…

Миня в это время лежал в дальнем углу, на черной липкой соломе и, если бы Галина Ивановна, подошла ближе, он бы заплакал. Но она не подходила, и он про себя думал: «Ну и пускай! А я вот пал низко, ниже уже некуда!..» Он до боли в коленках затосковал сейчас по жене Тане и дочери Валеньке, но уж если жить вдали, то пусть так, на дне…

Когда директор наконец брезгливо подступила нему и показала на выход:

— А тебе пора снова в баню, и больше попыток не будет! — он зажмурился и пробормотал:

— Оставьте меня.

— В говне тепло лежать? — Директор подождала, плюнула в его сторону и даже пнула какую–то листвяжную чурку, которая больно наскочила Мине на ногу:

— Эх ты! А еще документы хотела сделать… сегодня же в милицию позвоню, пусть забирают.

— Звоните, — отозвался Миня. — Пусть забирают. — «Может, так и надо, — подумал он. — Пусть. Повезут куда–нибудь. Надо переломить судьбу и все испытать. Раз уж такая невезуха в жизни, так чем ниже, тем лучше. Да, да, чем ниже, тем лучше».

Но легко сказать, да трудно выжить, когда один. И гармонист Тима, и сизоголовый афганец каждый имели и дом, и жену, они к ночи снова ушли, оставив новому другу пряник и полбутылки зацветшего пива. Может быть, от ночной лютой стужи заскулил бы Миня, потащился бы как побитый пес к химичке или в речку навсегда нырнул, да над тихим мужичком возникла вдруг местная почтальонка Люська, о которой не раз Мине говорили Чук и Гек.

— Красотка у нас есть, Людок — слаба на передок. В свободное время на вилсапеде ездит, железного мужика оседлала. Тебе бы к ней!

Может быть, они и навели ее, как пьяную молнию на железный гвоздь. Вот и заинтересовалась, и смилостивилась. Девица лет за тридцать, остролицая, с бесстыжими лисьими глазами, она подняла под локоток и потащила Миню к себе в избенку, это на самой околице, дала попить молока, потом полстакана самогонки, а потом раздела и толкнула в постель. И сама разделась и долго перед ним стояла нагая, с торчащими грудями.

Это ужасно, когда сразу раздеваются. Должна же быть хоть какая–то тайна, товарищи.

Лежанка у нее прямо возле порога, широкая, деревянная, вдоль стены, на которой висит то ли ковер, то ли картонка с нарисованным белыми лебедями. У одного лебедя высунут красный язык. Какая безвкусица! Попса!

— Боишься меня? — проворковала, подходя ближе, Люся. Ой, какая она некрасивая! Пусть! Если уж чужая баба — чем страшнее, тем лучше! Рот у нее кривой, то ли от вонючих сигарет, то ли кто взял ее за эти губки да крутанул, как ключ в дверях.

— Боюсь, — отвечал честный Миня. — Я Таню люблю.

— Это хорошо. — Она, кажется, ничего не слышит, движется, как лунатик. — Ну–ка, давай–ка трубку мира… — и откуда этаких слов поднабралась. Хотя понятно — почтальонка. Мурлычет, как кошка, всего его оглаживает, напрягает, зубами пробует. А вот если откусит, куда такой пойдет Миня? Еще дальше — вниз. Пусть, пусть! Пусть делает, что хочет! Но не рано ли, не рано ли терять частицу своего тела?..

— Ты чё? — простонал Миня. — Давай не бу–удем….

— Созрел касатик… пушка с колесами… Ну, катись, катись… стреляй, стреляй… — шепчет, как безумная, слова сладкие. — Конфетка моя… расти, расти… желанный мой… у меня такого в жизни еще не было… ты мой самый ласковый…

Но рано или поздно все доходит до вершины, лопается и сгорает, как колдовской фейерверк, потом лишь в памяти сполохи… а лисица — рядом, и шепчет, и шепчет, о себе рассказывает:

— Игорь мой в городе лечится от наркоты. А я пробовала — ничего особенного. Если хочешь — давай?

— Хочу! — прохрипел Миня. Теперь уже все равно! Пробовать так до донышка… если уж жизнь кончена, чего ждать?

И она, скаля острые зубы, склонились над ним, и вонзила ему в руку иглу… не очень умело, кровью облились… И ему через секунду показалось — в нем зарождается какой–то свой, завораживающий космос, который растет, как ребенок внутри беременной женщины… зря говорят физики: был Большой Взрыв, и возникла вселенная… нет, именно вот так: Господь Бог, а скорее всего даже не он, а один из его ангелов, самый непослушный, сделал себе укол — и мы живем в его ослепительном новом сознании… когда действие препарата пройдет, погаснет и вселенная… А пока, пока… боже, какое наслаждение! Никакая женщина этого не может дать, никакая водка… Наслаждение растет во все стороны — в темноту, в бездну, и ты сам расползаешься в бездну, но в бездну уже нестрашную, родную, словно был здесь веками и снова вернулся…

И Миня приходил в сознание, и снова они с Люськой сплетались, как две нитки, и снова она колола его и себя, и ничего уже друг от друга не хотелось, а в дверь кто–то колотил ногами и слышались голоса:

— Опять завелась… теперь неделю ждать надо…

В одну из промозглых ночей Миня проснулся от невероятного страха, весь мокрый, как будто в рыбьей слизи, космос быстро съеживался, как резиновый огромный шар, из которого выпустили воздух, руки–ноги болели, словно переломанные, в груди, будто змея горячая вертелась… и не хватало, не хватало живого воздуха — наверное, в такие минуты помирают… Но Люся была рядом, здесь, мокрая и жаркая, она что–то ему говорит — он слышит и не слышит…

И вдруг среди этой ночи ему показалось: он весь, целиком, выскользнул, ушел из собственного тела… его тут нету, а где он?! Ах, вон он где — ему доподлинно стало известно, что он перелился в другой предмет, а именно в пуговку, которая лежит у Люськи на тумбочке — в два цвета пуговица, один кружок золотистый, а внутри черный. И Люська об этом не знает. И тайна эта ошеломила Миню до смертного озноба: если кто случайно заберет пуговку, то заберет и всего Миню, и не то, чтобы только его силу, как у сказочного Кощея Бессмертного, а всего, всего его, Лаврикова… То есть он, Миня, и есть та пуговка, только никто этого не знает. И ее спрятать бы надо немедленно, но куда? В карман штанов — может выпасть… а то и Люська будет рыться, догадается и захватит. И он тогда навеки будет принадлежать ей.

Среди ночи, когда лисица спала, голый поднялся на подгибающихся ногах, поднял с тумбочки пуговку и, подойдя к окну, закопал в цветочный горшок, возле корешка герани. Сантиметра два в глубину. И вмиг ему показалось, будто его самого сейчас похоронили в земле сырой… но ничего, это лучше, чем ничего о себе не знать…

— Ты чего? — сквозь сон пробормотала Люся. — О, мой тополь, мой кипарис! Лишний сучок вырос, спать не дает? Иди сюда…

Как это ужасно! Гибельно. Какая безнравственность! Да что уж теперь?!. Несколько суток он жил, спал с этой Люсей (уже не кололись, кончились заначки), дремал, дергаясь от лютого озноба, а когда неведомая сила начинала его ломать вместе с костями, Люся поила Миню то скисшим молоком, то мутным самогоном…