Проза (1966–1979) - Юлия Друнина

К тому же все другие экипажи уже не могут рассчитывать на помощь санинструктора.

Я придумала свою тактику. Доезжала с ребятами до исходных позиций, потом спрыгивала с брони и, сколько это было возможно, шла следом. Затем действовала, как в пехоте. Соответственно обстановке. Тяжело раненных перевязывала и оттаскивала в безопасное место, чтобы затем организовать их эвакуацию в тыл. Тем, кто мог идти самостоятельно, указывала дорогу до ближайшего пехотного медпункта. (Со своей санитарной машиной я так и не сумела наладить связь — нашего военфельдшера нельзя было заставить приблизиться к передовой…)

«Командир не должен подвергать себя пуле или осколку», — повторял он не единожды. (Любил человек красиво выражаться.) Вот тебе и «Палеодор»! Вот тебе и «смелее в бой!»

Таким образом, я вроде бы снова оказалась в своей дорогой пехоте. Но при этом имела еще и привилегии: большие переходы делала на броне, могла в часы затишья подскочить во второй эшелон, чтобы помыться или, как тогда образно выражались, «храпануть минут шестьсот» где-нибудь под крышей.

Я поймала себя на том, что уже не лезу на рожон. А о пресловутом «любопытстве», когда я могла выскочить под снаряды только для того, чтобы посмотреть, как они рвутся, не было и речи. Насмотрелась…

К тому же оказалось, что труднее всего умирать именно накануне Победы. Каждый остро чувствовал это…

Лена, «большая старшина», трусиха и страшная матерщинница, вдруг безответно влюбилась. Предмет ее любви — командир самоходки Леша даже немного побаивался этой неуклюжей гренадерши, обходил стороной.

А когда Лешу послали на опаснейшее задание — разведку боем, Лена влезла в его самоходку и не захотела выходить обратно.

Машина была подбита противотанковой пушкой, загорелась. Боевой расчет, выбравшийся все-таки через нижний люк, был расстрелян фашистскими автоматчиками. А Лену схватили и замучили.

Мы поняли все это, когда, продвинувшись вперед, нашли то, что осталось от самоходки, и то, что осталось от экипажа.

Лену я узнала только по знакомому комбинезону — хорошо помнила черную заплату, пришитую белыми нитками. Да еще по пряди ее рыжих жестких волос, почему-то зажатых в кулаке…

А скоро я и сама близко познакомилась с фашистами.

Полковая разведка притащила «языка». Перед тем как передать его в штаб, ребята попросили меня «чуток отремонтировать фрица».

«Фриц» — молодой обер-лейтенант — лежал на спине с закрученными назад руками. Светловолосый, с правильными резкими чертами мужественного лица, он был красив той плакатной «арийской» красотой, которой, между прочим, так не хватало самому фюреру. Пленного даже не слишком портили здоровенная ссадина на скуле и медленная змейка крови, выползающая из уголка рта.

На секунду его голубые глаза встретились с моими, потом немец отвел их и продолжал спокойно смотреть в осеннее небо с белыми облачками разрывов — били русские зенитки (разрывы немецких снарядов были черными).

Что-то вроде сочувствия шевельнулось во мне. Я смочила перекисью ватный тампон и наклонилась над раненым. И тут же у меня помутилось в глазах от боли. Рассвирепевшие ребята подняли меня с земли. Я не сразу поняла, что случилось. Фашист, которому я хотела помочь, изо всей силы ударил меня подкованным сапогом в живот…

Порой мы наступали так стремительно, что заставали в брошенных домах накрытые столы, иногда даже с несовсем остывшей едой. Конечно, наваливались на нее — поднадоели казенные харчи. И случалось, что расплачивались за эту «домашнюю еду» жизнями — она была отравлена местными фашистами, ушедшими с немцами.

Бойцам строго-настрого запретили прикасаться к найденному в домах съестному. Медики отвечали за исполнение этого приказа. Но разве за всеми уследишь?.. Да и сама я не всегда могла совладать с искушением.

Когда полк после тяжелых боев ворвался в Тарту, ко мне прибежали ребята из батарей, чтобы спросить, можно ли есть найденные ими яблоки, — ходили слухи, что и плоды можно отравить при помощи шприца.

Яблоки эти были необыкновенной красоты и величины — с небольшой арбуз.

У меня сразу слюнки потекли. И я, поколебавшись, решила — была не была. Съела одно яблоко, другое… Потом попросила ребят подождать часок, посмотреть, что произойдет с «подопытным кроликом».

К счастью, ничего не произошло. Тогда и все, как говорится, «от пуза» наелись этими чудесными яблоками.

Здесь же, в только что отбитом Тарту, случилось со мной необычное во фронтовой обстановке происшествие — я ухитрилась… попасть на губу.

Дело в том, что мои публичные высказывания по поводу «храбрости» командира санвзвода, конечно же, дошли до него. Но передовая надежно защищала меня от в общем-то вполне объяснимой неприязни «Палеодора».

Однако когда я пришла в санвзвод, чтобы отмыться и отоспаться, фельдшер вдруг приказал мне немедленно отправляться обратно в батареи.

— Зачем? — спросила я с недоумением. — Ведь ясно, что до света боя не будет, а утром вы меня и не удержите.

— А затем, — сухо ответил комсанвзвода, — чтобы перевязать там у одного заряжающего чирей. Выполняйте!

Приказ был явно издевательским, я измотана до предела, нервы натянуты — слово за слово, и вот в ответ на какое-то оскорбительное замечание выхватила из кобуры ТТ.

«Палеодора» как ветром сдуло. Побежал жаловаться начальству. И действительно ЧП — солдат угрожает офицеру оружием!

Возвратился он в сопровождении адъютанта командира полка. Вид у добродушного толстяка-адъютанта был смущенный. Ему приказали посадить меня на гауптвахту. Неприятное поручение, да и где ее здесь взять — эту гауптвахту?..

Мы долго ходили по расположению нашего «хозяйства», из одного дома в другой — все они были набиты до отказа. И всюду меня встречали радостными возгласами: «Здравствуй, сестренка! Какими судьбами?» Я смущенно объясняла — какими… Наступало удивленное молчание, потом раздавались реплики отнюдь не в пользу фельдшера и адъютанта.

Мы следовали дальше. Наконец нашли полуподвал, куда можно было кое-как втиснуться. Раздраженно бросив фельдшеру: «Стерегите ее сами!» — адъютант ушел.

Я растянулась на полу, мой страж рядом, и, едва успев заметить, что он положил себе под голову портупею с пистолетом, провалилась в глубокий тяжелый сон.

Мне приснилось, что над головой, на бреющем, с воем проносятся «мессеры».

А проснулась — сон в руку: прямо надо мной свистят осколки.

Очнулась окончательно и поняла — нет, это не бомбежка, а артобстрел, причем лупят прицельно, по нашему дому. Снаряды рвутся под окнами, я же лежу в «мертвом пространстве» — как бы под аркой из вылетающих в оконные проемы осколков.

В помещении уже никого нет. Ничего не соображающие со сна люди убежали, даже не разбудив меня.

А рядом валяется фельдшерский пистолет. Прихватываю его и выскакиваю, выждав удобный момент, на улицу.

Теперь я могу отплатить фельдшеру с лихвой — стоит только отнести в штаб его ТТ. Бросить оружие!

Но я никому не рассказала об этом, пожалела человека. За подобную «забывчивость» можно и в штрафную загреметь…

Зато и фельдшер замял дело «об угрозе пистолетом офицеру».

…Порой после телепередачи, в которой мне доводится участвовать, раздается телефонный звонок или приходит письмо от какого-нибудь ветерана войны — оказывается, я спасла ему жизнь. Он узнал меня, увидев на экране…

Как правило, это, увы, ошибка. Выясняется, что либо мы воевали в одной части, но в разное время, либо в одно время, но в разных частях.

Закономерная ошибка — не до того было истекающему кровью человеку, чтобы любопытствовать, кто его выносит из боя.

Не спрашивал он тогда, как зовут сестру, да и она не интересовалась именами-фамилиями раненых. Только бы дотащить их до безопасного (относительно, конечно) места.

И не может помнить сестра, скольких ей удалось спасти. Кто их считал тогда — бухгалтер, что ли, полз рядом? А до счету ли было самой девчонке?..

Обычно все происходило так, как в автобиографическом стихотворении Сергея Орлова «Я ее вспоминаю слова».

…Мины падали, снег сметая,Обнажая до дна болото,Кровью на снегу залитая,Залегла — не встает — пехота.

А она мне встала навстречу,Головою ткнулась под мышкуИ свои подставила плечи,Ты держись, говорит, братишка,

Ты держись. И скинула каску,И пошли мы по полю с нею,С нею, тоненькой и глазастой,Нос веснушками весь усеян…

А потом она парабеллумУ меня взяла осторожно;К рукоятке его прикипела,Как перчатка, — с ладони кожа.

Постояла возле носилокИ ушла к пехоте без слова…

Осталась ли она в живых? Сергей не мог и пытаться разыскать эту девушку, которая подставила ему свои узкие плечи тогда, когда все другие залегли под ураганным огнем, — он ничего не знал о ней…