Дом душ - Артур Ллевелин Мэйчен

Дарнелл. – Ах да, конечно, – я весь день просидел под шелковицей и там же мы перекусили; славный получился пикник. Разве что докучали гусеницы, но я так радовался тому дню.

Его уши были зачарованы, наслаждались торжественной небесной мелодией, словно древней песней из того первозданного мира, где вся речь напевна, а слова – символы силы, обращавшиеся не к разуму, а к душе. Он откинулся на спинку кресла и спросил:

– Так что с ними случилось?

– Дорогой, хочешь – верь, хочешь – нет, но гадкая старуха вела себя еще хуже. Они встретились, как условились, на мосту Кью и с немалым трудом купили билет на шарабан[29], который, как мечтала Элис, доставил бы им большое удовольствие. Так ничего подобного. Они и поздороваться толком не успели, как старая миссис Мерри завела речь о садах Кью[30] и как там наверняка красивей и удобнее, чем в Хэмптоне, и никаких тебе расходов: всех забот – только через мост перейти. Потом, пока они ждали шарабан, она заявила, будто всегда слышала, что в Хэмптоне глядеть не на что, кроме гадких и грязных старых картин, и что-де некоторые из них неприлично смотреть порядочным женщинам, не говоря уже о девушках, и гадала, почему королева дозволяет такое выставлять, вбивать девушкам в головы всякое, когда они и так набиты чепухой; и при этом посмотрела на Элис так скверно – вот же ужасная старуха! – что, как потом Элис рассказывала, она бы отвесила ей пощечину, не будь та пожилой и матерью Джорджа. Потом та опять заговорила о Кью, какие там чудесные теплицы с пальмами и прочими чудесными растениями, и лилия размером со стол, и речные виды. Джордж, говорит Элис, повел себя достойно. Поначалу он поразился, потому что старушка клятвенно заверяла быть как можно любезнее; но потом заявил – вежливо, но твердо: «Что ж, матушка, в Кью мы съездим как-нибудь в другой раз, потому что сегодня Элис решила ехать в Хэмптон – и я сам хочу его посмотреть!» Миссис Мерри в ответ только фыркнула и обожгла девушку взглядом, и тут как раз подошел шарабан, и им пришлось поспешить на свои места. Миссис Мерри неразборчиво ворчала себе под нос всю дорогу до Хэмптон-корта. Элис толком ничего не расслышала, но время от времени до нее долетали обрывки, например: «Старость не радость, когда сыновья начинают дерзить»; и «Почитай отца и мать твоих»; и «Отправляйся в чулан, сказала хозяйка старому башмаку, а негодный сын – своей матери»; и «Я тебе давала молоко, а ты мне – от ворот поворот». Элис приняла это за поговорки (кроме заповеди, разумеется), потому что Джордж вечно твердит, как старомодна его мать; но, по ее словам, их было ужасно много и все – о ней с Джорджем, так что миссис Мерри наверняка сочиняла их на ходу. Элис говорит, это вполне в ее духе, раз она такая старомодная и вдобавок зловредная и ругается хуже мясника в субботний вечер. Что ж, вот они доехали до Хэмптона, и Элис думала, хотя бы красоты повысят старушке настроение, и они еще насладятся днем. Но та только и делала, что ворчала, причем не скрываясь, и на них оглядывались, а одна женщина сказала так, чтобы они расслышали: «Что ж, когда-нибудь они и сами постареют», – и ужасно рассердила Элис, потому что, по ее словам, они-то ничего такого не делали. Когда старушке показали каштановую аллею в Буши-парке, та ей была-де такая длинная и прямая, что на нее смотреть скучно, а олени (ты же знаешь, какие они на самом деле прелестные) все тощие и жалкие, будто их не помешало бы откормить пойлом, не жалея в него зерен. Она сказала, что по глазам видит, какие они несчастные, и ей понятно, что их бьют смотрители. И что ни возьми, все одно; и цветы на рынках Хаммерсмита и Ганнерсбери лучше, а когда ее привели к воде под деревьями, заявила, как нехорошо утруждать ее ноги, только чтобы показать обычный канал – и даже без единой баржи, чтобы хотя бы оживить вид. И вот так целый день, и в конце концов Элис была только рада вернуться домой и избавиться от нее. Разве не ужасно ей пришлось?

– Должно быть, в самом деле. Но что же случилось в прошлое воскресенье?

– А это самое удивительное. Тем утром я заметила, как странно себя ведет Элис; она дольше мыла посуду с завтрака и резковато ответила, когда я попросила помочь мне с бельем, как она освободится; а когда я зашла на кухню что-то поверить, заметила, как она дуется. И тогда я спросила, в чем дело, и все вышло на свет. Сперва я ушам своим не поверила, когда она пробормотала о том, что, мол, миссис Мерри считает, будто она может добиться в жизни куда большего; но задавала вопрос за вопросом, пока все из нее не вытянула. Только лишнее доказательство, какие девицы нынче глупые и пустоголовые. Я ей так и заявила, что она ничем не лучше флюгера. Только представь, когда Элис недавно ее проведала, та гадкая старуха была совсем другим человеком. Почему – ума не приложу, но как есть. Она говорила Элис, какая та красивая; да какая у нее фигура ладная; да какая походка хорошая; да как редко она встречала девушек и вполовину столь умных или красивых, и зарабатывающих двадцать пять – тридцать фунтов в год, да из хорошей семьи. Она рассыпалась в комплиментах и провела сложные расчеты, сколько Элис могла бы накопить – «у приличных людей, которые не обманывают, не скупятся и не запирают все в доме», – а потом перешла к лицемерной чепухе о том, как ей нравится Элис, как она ляжет в могилу со спокойной душой, зная, что ее дорогой Джордж будет счастлив с такой доброй женой, а заработка от хорошего оклада хватит на хороший домик, и закончила все так: «И если хочешь совета пожилой женщины, дорогуша, уже недолго осталось ждать звона свадебных колоколов».

– Ясно, – сказал Дарнелл, – и вывод, полагаю, тот, что девушка исключительно недовольна своим положением?

– Да, она такая юная и бестолковая. Я с ней потолковала: напомнила, как ее обижала миссис Мерри, и вразумила, что если она сменит место, то может сменить к худшему. Кажется, я убедила ее хотя бы обдумать все хорошенько. Знаешь, что это значит, Эдвард? У меня есть догадка. Я думаю, злобная старуха подбивает Элис уйти от нас, чтобы потом сказать сыну, какая