Улыбки летней ночи - Ингмар Бергман

Старая дама. Ну что ж, пора вставать из-за стола.

Кофе и ликеры приготовлены в желтом павильоне.

Анна. Можно мне уйти?

Фредрик с трудом различает ее, но кивает головой в знак согласия.

Анна протягивает правую руку и хватает крепкую маленькую руку Петры. Фредрик гладит Анну по щеке. Рана в его сердце затянулась, она больше не кровоточит, но каждое движение причиняет ужасную боль. Анна привлекает Петру к себе, и обе молодые женщины выходят, обняв друг дружку за талию.

Дезире зажигает сигару от одного из канделябров. Она наклоняется вперед, чтобы поговорить с Шарлоттой.

Шарлотта. А мы-то думали, что первый шаг будет самым трудным.

Дезире. Возможно, он и был самым трудным, но не потребовал особой изощренности ума, это еще впереди. Обе дамы переводят взгляд на Фредрика Эгермана, стоящего теперь у окна. Их молчаливое раздумье прерывает Малькольм, который выходит из-за стола.

Малькольм. О чем вы сплетничаете?

Дезире. Пойдемте, граф, попьем кофе в желтом павильоне.

Малькольм. А что собирается делать моя жена?

Дезире. Вы же видите. Она взяла на свое попечение Фредрика Эгермана.

Малькольм (смеется). Да, ему таки досталось,

бедняге, самое время, чтоб его кто-нибудь утешил. Шарлотта подошла к окну и стоит за спиной у Фредрика.

Шарлотта. Вы плачете?

Фредрик. Я?! Нет.

Шарлотта. Что нам делать: уйти или остаться, рыдать или смеяться? Или делать хорошую мину при плохой игре?

Остальные вышли из дома, в светлую летнюю ночь. Огромный диск луны выкатывается из-за горизонта, шепчутся камыши, и порой раздается крик козодоя. Maлькольм и Дезире рука в руке идут по тропинке. Впереди всех идет Фрид, неся на руках старую даму точно икону.

Шарлотта. Могу я пролить немного бальзама на

вашу рану? (Она встает на цыпочки и целует Фредрика.)

Фредрик. Зачем вы это сделали?

Шарлотта. Вам было неприятно?

Фредрик. Вы хотели вызвать ревность вашего мужа.

Шарлотта. Но он не может нас видеть.

Фредрик. Вы ненамного старше Анны.

Шарлотта. Но я намного опаснее.

Фредрик. Вероятно, для себя самой.

Шарлотта. Для себя самой и для других, но обычно я предупреждаю, прежде чем напасть. Я честная гремучая змейка. Итак, я вас предупреждаю. (Она поднимает указательный палец, держит его на уровне его лица, потом гремит браслетами.)

Фредрик. Пусть же гремучая змея ужалит, чтобы убить то, что еще уцелело.

Луна поднялась выше; сельский пейзаж пронизан ее таинственным мерцанием. Вода в небольшом заливе поблескивает как расплавленный свинец; деревья стоят тихо, выжидающе; с нежным перезвоном колоколов бьют часы на башне; желтый павильон ярко освещен и сверкает как драгоценный камень. Дезире поет песенку по-немецки: «Freut euch des Lebens, weil noch das Lаmpchen gluht! Pflucket die Rose, ehe sie verbluht…»[3]

Xeнpик смотрит на все это с террасы, качает головой, не хочет ничего знать, не хочет чувствовать, жить.

Xенрик. Нет, нет, не знать, не чувствовать, не жить…

(Он роняет голову на грудь и сжимает кулаки с ненавистью ко всей этой красоте.) Как мне больно. И как стыдно. (Шатаясь, он проходит в массивную дверь, идет по мощенной плитами прихожей, входит в столовую, где пусто и тихо и лунный свет льется сквозь высокие окна. Опускается на табурет у рояля и с неистовством проигрывает несколько тактов из Фантазии-экспромта Шопена. Перестает играть, наклоняется вперед, закрыв лицо руками, и бормочет.) Почему я такой некрасивый, злой, глупый? Мне остается покончить с собой. Я умру. Да, решено. Я покину этот мир со спокойным достоинством. (Эта мысль утешает его; он встает с табурета и исполненной достоинства походкой, хоть и на нетвердых ногах, шагает по лунным узорам. Когда он выходит на лестницу, луна вдруг исчезает и становится темно – совершенная, кромешная тьма. Бормочет). Я блуждаю во тьме, кроваво-красный луч скорби освещает мой путь. О ужас, ты, разрушивший мой разум, отнявший у меня способность видеть свет…

Но внезапно призрачный свет луны возвращается, он льется сквозь длинное узкое окно лестничной клетки, освещая мерцающую белизной фигуру обнаженной женщины. Юноша застывает на месте, взгляд его прикован к этому прекрасному существу, а женщина улыбается загадочно и надменно, и в этом неярком освещении кажется живой.

О боже, боже… (Он поднимает руку и касается мрамора. Отшатывается, словно обжегшись. Отворачивается в страхе и омерзении, взбирается по лестнице и, пошатываясь, идет по коридору в свою большую уединенную комнату.)

Ветерок пробегает по саду; белые занавеси в комнате надуваются пузырем, а тени деревьев образуют движущийся узор на стенах и потолке.

Снизу, из кустарника, послышались звуки скрипки. Это играет Никлас, пьяненький и блаженный, сидя среди цветов под деревьями.

Теперь слышно, как громко, с вызовом смеется молодая женщина. На освещенной луной террасе разыгрывается небольшая пантомима: Фрид гоняется за Петрой, подпрыгивая, как огромный развеселый Пан. Она и забавляется, и поддается соблазну, но все же постоянно ускользает, пока оба они не исчезают в тени дома. Чем кончилась погоня, легко догадаться – мы видим водопад белых нижних юбок и единое расплывшееся пятно, которое, извиваясь, уползает под деревья.

Хенрик стоит у окна своей комнаты и тоже видит все это. Сладость этой ночи, печальные фиоритуры скрипки оказываются последней каплей – и странное безумие, которое до краев переполняло его сердце, выплескивается наружу.

О господи, если мир твой грешен, тогда и я хочу грешить. Пусть птицы вьют гнезда у меня в волосах; отними у меня мою жалкую добродетель, я больше не в силах выносить ее. (Он икает от горя и выпитого вина, нашаривает пояс халата, завязывает прочную петлю вокруг шеи, вытаскивает стул, взбирается на него и прикрепляет пояс к дымоходу изразцовой печи.

После этих приготовлений он бросает последний взгляд на прекрасную грешную землю и делает прыжок в вечность. Он приземляется на полу, шатаясь, добирается до стены, прислоняется к ней. Обретя устойчивость, он в последний раз теряет чувство реальности.)

Ночной ветер вернулся, и луна словно бы светит еще ярче, чем прежде.

Вдруг непонятно где заиграла свою простенькую мелодию музыкальная шкатулка. В стене появляется кровать, беззвучно скользит, призрачная, будто сон, будто она материализовалась из лунного света. И в постели лежит спящая Анна. Хенрик сначала стоит без движения.

Наверно, я все-таки умер. (Он выходит из оцепенения, берет полотенце, глубоко погружает его в кувшин с холодной водой и поливает себе голову и плечи. С удивлением он обнаруживает, что жив, бодрствуем и находится в реальной действительности. Потом он осмеливается приблизиться к кровати. Он падает на колени и осязает тепло молодой женщины; от благоухания ее тела у него кружится голова, и он закрывает глаза. Мелодия музыкальной шкатулки стихла, стихли и ветер, и скрипка. Все словно бы затаило дыхание. С закрытыми глазами он наклоняется над молодой женщиной и чуть касается ее губами.)

Она медленно пробуждается от своего глубокого сна и долго смотрит на юношу, на его мокрое бледное лицо, а потом улыбается.

Анна. Хенрик.

Хенрик. Анна.

Анна. Я люблю тебя.

Хенрик. Я люблю тебя.

Анна. Я любила тебя все время.

Хенрик. Я любил тебя все время.

Фрид опорожняет кружку пенящегося пива. Он сидит, удобно раскинувшись на сиденье открытого экипажа; Петра положила голову на его волосатую грудь; через открытую дверь каретного сарая перед ними раскрывается широкая картина: луга, и пашни, и крестьянские усадьбы в зелени. Фрид кружкой указывает на горизонт, где брезжит рассвет.

Фрид. Гляди, малышка, вот улыбка летней ночи. Петра. Подумать только, ты вдобавок ко всему еще и поэт.

Фрид. Представь себе! У летней ночи три улыбки, и эта – первая, между полуночью и рассветом, когда чистые и любящие обнажают свои тела и свои сердца. Вон видишь – там, впереди, у самого горизонта, улыбка такая нежная, что нужно притихнуть и смотреть очень внимательно, чтобы заметить ее.

Петра. Чистые и любящие… (Слезы навертываются ей на глаза, и она вздыхает.)

Фрид. Что, вдруг сердечко заболело, мой пончик? Петра. Почему я никогда не была чистой и любящей? Можешь ты мне ответить?

Фрид. Ну что ты, милая, не грусти. Чистых и любящих на нашей грешной земле очень мало. Они, право слово, наперечет. Любовь обрушивается на них как дар и как кара.

Петра. А мы, остальные?

Фрид. Мы, остальные… Ха! (Он с силой выбрасывает вперед руку с пивной кружкой и улыбается какой-то своей тайной мысли, от которой вспыхивают искры в его холодных голубых глазах. Он кладет свою большую ладонь на круглую детскую голову Петры.)

Петра. Так что же мы, остальные?

Фрид. Мы призываем любовь, взываем к ней, молим о ней, плачем о ней, пытаемся подражать ей, воображаем, что она у нас есть, лжем о ней.