Запрещенный роман - Григорий Свирский

"Если бы не Яша, -- подумала она, -- Яша, который не отвечает даже на ее письма, если бы не желание во всем идти в ногу с ним, решилась бы она написать посвящение Сергею Викентьевичу? Хватило бы силы?"

Ей, казалось, насмешливо ответил ручей:

-- Клен-клен-клен...

Леля различила свою палатку лишь тогда, когда ткнулась носом в пахнувший резиной и сыростью полог.

Лежали на боку, впритык. Поворот по команде. Галя вдруг сказала Леле в затылок:

-- Чувствуешь себя, как на рожновском семинаре...

Кто-то фыркнул:

-- Брехунец, тебя еще не вышибли из университета?

Одинокий комар прорвался в палатку. Д-з-з... Все слушают, кажется, это у тебя под ухом. Сейчас вопьется.

Леля так и не сомкнула глаз. Часа в четыре бочком, чтоб не разбудить Галю, она выбралась из палатки.

Туман становился все реже. Уже был виден ближайший пригорок, за которым, будто наперегонки, надсаживались петухи.

Леля обошла обвисшую сырую палатку. Оказывается, впотьмах они расположились на муравьиной дорожке.

Колыхавшийся от ветра овес вблизи был светло-зеленым. Чуть дальше и по сторонам темнее. Казалось ей, это теплый дымок стелется над полем, подымаясь из оврага.

Долговязый Владлен, хирург, асисстент отца, которого взяла с собой, в поход, спал на земле, завернувшись в одеяло. Над ним блестел воткнутый в осину топор. Леля испугалась, что топор может сорваться. Подергала за ручку, но не смогла даже шевеьнуть ее. Постояла возле Владлена, думая о Яше. Ему бы внимательность Владлена, заботливость его...

Чувство не подчинялось арифметическим правилам. О Владлене она начала думать, перечисляя его достоинства, -- "со сложения". О Яше Леля стала думать "с вычитания": "Упрям, самолюбив".

Нагнувшись, Леля сорвала листок мать-и-мачехи, приложила его к щеке мягкой шелковистой стороной. Если б в жизни все было так ясно. С одной стороны -- мать, с другой -- мачеха.

Облака запылали желтовато-белым огнем. Леля побежала навстречу этому огню. На молодой, наливавшейся земными соками росистой траве стелился ее ярко-зеленый след.

IV

Вернувшись в университет, Леля прочитала на доске приказов: "Светлову Е.П., как не соответствующую должности младшего преподавателя перевести на должность лаборанта кафедры с окладом 70 р.".

Каждый новый документ, требующий восстановления Светловой в должности преподавателя, Рожнов встречал иронической усмешкой: "На кафедре шумят. Придется им, чудакам, платок на роток!" "Профсоюз бунтует. Как-никак общественность! Ничего, урезоним!"

Рожнов приоткрыл дверь кабинета.

-- Вызвать ко мне аспирантов, -- он перечислил несколько фамилий. -- И студентку, как ее? Петрищеву.

Шли последние дожди. По черным тротуарам шуршала вода. Шуршали желтые шины, обдавая с ног до головы холодной грязью.

Во всех шорохах города Леле слышалось леденящее сердце шуршание исходящих и входящих на канцелярских столах.

Места лаборанта не оказалось. Штатную единицу "отдали" канцеляристам.

В университет Леля не ходила. Только в библиотеку.

Каждое утро, набросив халатик, она бежала к почтовому ящику, вынимала газеты, трясла их, не затерялся ли между ними конверт из Министерства.

Звонила, писала и -- как в могилу...

Как-то она задержалась в библиотеке и пришла домой заполночь. У подъезда, то и дело поглядывая на часы, ее ждала Галя Петрищева.

Та увидела Лелю издали. Широкие поля Лелиной зеленоватой шляпки, всегда загнутые вверх, теперь были измяты и обвисли.

-- Леля! -- с болью вырвалось у нее.

Леля с надеждой подняла к ней свое худое, почерневшее лицо. Губы ее обветрились и шелушились.

Нет, Галя не принесла долгожданной вести.

Леля уткнулась лбом в парадную дверь. Когда она плакала, края ее маленьких губ по-детски оттопыривались. Лицо становилось беспомощным. Галя обняла ее за плечи и, прижав к себе, рассказала, что Юрочка повесил в комсомольском бюро плакатик: "Несправедливость к одному является несправедливостью ко всем". В эту минуту Галя забыла не только о своей неприязни к Леле. Она забыла даже о том, что завтра Рожнов опять будет топать на нее ногами, требуя, чтоб она узнала, какие ответные шаги предпринимают Светловы. (Рожнов побаивался отца Лели: "Медики вхожи всюду!")

-- Вообще, Лелечка, ты не падай духом, -- бодрым голосом сказала Галя и, поцеловав Лелю, побежала через дорогу в пустынный скверик, где можно было реветь, не сдерживаясь, в голос.

V

Галю Петрищеву вызывали в кабинет Рожнова уж несчетное число раз. От старичка лаборанта, который приплелся за ней, шаркая обрезанными по щиколотку валенками, она спряталась под стол. Преподавательнице Варваре Прохоровне плела что-то тем лживо-почтительным тоном, которым ее мать, маникюрша, разговаривала с "титулованными" клиентками. Когда взбешенный Рожнов сцапал ее у выхода за локоток, она закатила глаза и, прислонясь к стене, заохала:

-- Воды-ы!

Удрав от Рожнова, Галя до полуночи искала "своего" Юрастика. Она заглянула в сизую от дыма кухню студенческого общежития, где под треск и шипенье подгоравшей картошки первокурсники продолжали извечный спор о том, кто же в конце концов Сергей Викентьевич. Обеими руками подергала заложенную изнутри палкой дверь клуба.

-- Есть тут кто?

В нетопленом фойе уединился Юра в плащике, наброшенном на плечи. Отщипывая от ломтя черного хлеба и бросая крошки в рот, он писал какое-то письмо.

Оставив дверь приоткрытой, Галя на цыпочках приблизилась к Юре.

-- Извини, что я к тебе со своим маленьким делом.

До утомительности обстоятельно, утопая в мелочах, Галя рассказала Юре о том, как Рожнов пытается ее "ущучить".

-- Пристал, как банный лист. Именно ко мне пристал. Надо же! Почему именно ко мне?

Ей казалось, она знала почему. Это и заставляло ее страдать.

Галя приехала в город, чтобы стать врачом. Когда ей в медицинском институте возвратили аттестат ("за неимением мест"), она успела взглянуть в свою анкету. Фраза "отец исключен из партии и демобилизован" была подчеркнута. Только эта фраза.

"Надо же! Он пил, а я расхлебывай". -- Галя полдня проревела на гранитных ступенях института. Поступая в университет, она в первый раз в жизни соврала в анкете.

Сначала ее мучило, что она так начала свой путь в науку. Потом вралось легче...

"Кому это надо, чтобы я выросла врушей? -- Галя всхлипнула, глядя на нахмуренного Юру. -- Вот кому! Рожнову! Он все учитывает. Мол, Петрищева -нуль без палочки. Ничто. В перспективе -- клушка. Ей голову задурить -- раз плюнуть... Столько раз брехала, что ей стоит еще разок!" -- Галя вытерла мокрую щеку, затем без всякого перехода спросила, не хочет ли Юрастик сходить в кино. У нее есть два билета на шведский фильм.

Если бы она смогла выразить то, что сейчас чувствовала, это была бы страстная исповедь отверженной, но благодарной любви. Гале казалось, что именно эта любовь выжигает из ее сердца все дурное. Если бы не Юра, она, наверное, стала бы клеветницей, наушницей Рожнова, вообще дрянью.

"Как мне сейчас поступить, чтобы не опротиветь самой себе, -- сказала бы она Юре, -- чтобы все-все поверили -- Галя, честная душа, она не побоится сказать правду даже самому Рожнову!"

Но Галя не пыталась разобраться в чувствах, а если бы и попыталась, то все равно не смогла бы их выразить. С каждой фразой она расстраивалась все больше и больше!

-- Почему он решил ущучить именно меня? Именно меня натравить на Лелю?

Юра молчал, поглядывая на Галю.

Брови у нее подбриты. От этого плоские надбровные дуги кажутся ссадинами. Под выпуклыми, как у галчонка, глазами пыльца от накрашенных ресниц.

У Юры вдруг мелькнула необычная для него мысль: сколько времени и энергии потрачено на то, чтобы обезобразить Галку. "Дуреха ты наша"...

Он застыдился своего недоброго чувства. "Не могу помочь человеку, вот и сволочусь..."

Но за этим возникло чувство еще более стыдное. У него лицо обдало жаром, когда он вспомнил, как готовилась в университете "научная сессия" в честь десятилетия сталинской конституции.

На расширенное заседание парткома пригласили комсомольский актив, учить уму-разуму. Он, Юра, попал на столь высокое действо впервые.

Татарцев произнес вступительное слово в защиту партийности и народности, хотя никто против этого и не возражал... Это и насторожило.

Юра был тогда второкурсником, но уже знал: коль начали о партийности и народности, тотчас станут изобличать кого-либо в беспартийности помыслов и безродности. Все пять лет затем повторялся на его глазах этот жертвенный обряд, напоминавший Юре строку из крыловской басни: "Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое..."

После памятной всем юбилейной сессии кривая истерии круто взмыла вверх. В газетах, что ни месяц, стали выскакивать, точно фурункулы на теле человека, страдающего неправильным обменом веществ, статьи и "сообщения" аспирантов Татарцева о Сергее Викентьевиче Родионове, Преображенском, а недавно появился и похожий на удар кистенем по голове фельетон о пособнике космополитов, низкопоклоннике академике Родионове. Студенты, не сговариваясь, дружно окрестили его "фельетонным бандитизмом".