Дягимай - Йонас Авижюс

Тот одетый валялся на диване и читал какую-то книжицу. Из транзистора, стоявшего в изголовье, на подоконнике, струилась тихая музыка.

— Слыхал? — Унте рукой махнул на дверь. — Какая скотина! Ежели он еще раз заикнется об этом задрипанном барашке, я ему в харю съезжу.

— Пустяки, — Марма лениво поднялся. — Выдуете пол-литра и помиритесь. Погоди, сейчас найду.

— Поищи, но больше я с теми субчиками ни капли… С тобой раздавим, — Унте непрошено плюхнулся на диван, а Марма побрел к шкафу.

— На закуску мануфактура с водичкой, — сказал банщик, поставив на стол бутылку и два стаканчика. — Но у меня, брат, с наценкой. Ни копейки меньше. Из принципа…

— Знаю. Свинья иначе не может. — Унте извлек из кармана брюк горсть помятых банкнот и, отсчитав пять бумажных рубликов, швырнул на стол.

Марма рассмеялся.

— Все, брат, свиньи. И ты к их породе принадлежишь. Только визжишь ты громче других, когда тебе жрать не дают. Понятие «человек» придумали из чванства… Из спеси… Чтобы прикрыть свою свинскую натуру… Но это все хитрости ночного горшка, самозванно объявившего себя кастрюлей.

— А я думаю наоборот: ночной горшок желает, чтобы все были на него похожи… — Унте налил в стаканчики. — Ночной горшок чувствует себя униженным. Потому-то он и вопит: «Смотрите, и у вас всего-навсего одна ручка!»

— Ловко, — ухмыльнулся Марма. — Однако, если смотреть в корень, так ли уж важно, чем ты набит: дерьмом или отменными харчами, которые тоже наутро в дерьмо превратятся.

— Все мы, Робертас, в него превратимся. Но покуда мы живы, будем же людьми. Сегодня я наклюкался, можешь смеяться надо мной сколько угодно, но я тебе все равно вот что скажу: хочу жить так, чтобы с поднятой головой ходить, а не рыться в земле, как крот… — Унте залпом выпил и вытер губы рукавом.

— Да ты, братец, оптимистический поэт, — осклабился банщик, опрокинул стаканчик и отхлебнул из чашки воды. — Комедия, право слово.

— Другим и, скажем, тебе, Робертас, может показаться, будто я последний неудачник, лоботряс, чудак и еще черт знает кто… Но мне наплевать на это. Главное, чтобы я сам… Понимаешь, сам… Унте ударил себя кулаком в грудь. — Чтобы вот здесь, в сердце, чувствовать… словом, чтобы стыд не жег… чтобы не стыдиться… не других, а самого себя… понимаешь?..

— Софистика, — буркнул Марма. — Что-то я лично не слышал, чтобы уголовный преступник стыдился своего преступления. Напротив. Выражаясь твоим любимым словом, он гордится им.

— Я с тобой о людях толкую. Чего ты мне своих подонков суешь? Не был я там, где ты, и не имел с ними никаких дел.

Марма вдруг поднял побледневшее лицо и, прищурившись, впился в Унте взглядом.

— Я сидел не за ограбление или воровство, — выдавил он изменившимся голосом. — Если бы ты родился на десяток лет раньше, может быть, и ты бы там очутился. — Губы у него дрожали. — Давай лучше не будем об этом.

— Ладно, не будем, — оттаял Унте. Он миролюбиво чокнулся с Мармой, выпил и снова налил, запив водку водой из чашки.

Некоторое время банщик молчал, прислушиваясь к тому, что происходит за стеной, в раздевалке. Но там было тихо — никто не шумел, не спорил. Только доносилось глухое завывание ветра за окнами, да где-то под шкафом несмело скреблась мышь.

Не сказав ни слова, Марма выскользнул за дверь, закрыл изнутри баню и вернулся с охапкой пустых бутылок.

«Пять, — насмешливо подумал Унте. — Шестьдесят копеек дополнительной выручки». А вслух, сам не зная почему, произнес:

— Странно, не правда ли, Робертас?

— Что странно?

— Чую, ничего из этого не выйдет, а все равно пытаю счастье, кручу шарманку, словно бес во мне сидит… А может, и впрямь сидит?

— Что стряслось? — недоуменно промолвил Марма. — Не втемяшилась ли тебе в голову какая-нибудь новая блажь?

— Да нет, ничего, — проворчал Унте. — Просто душа болит. Правда вроде бы на моей стороне, а вот доказать ее силенок не хватает… Даже близкий друг и тот руки не протянул…

Марма разлил и поторопил Унте: пей!

— Вот видишь, — сказал он, опорожнив стаканчик и глотнув из чашки воды. — А еще отрицаешь, что все мы свиньи. Жаль мне тебя, Унте. Ломаешь голову из-за чепухи, мучаешься… Возможно, испытываешь от этого удовольствие… Но почему бы тебе не поискать таких удовольствий, которые требуют меньше сил и не превращают человека в белую ворону.

— В белую ворону? Среди кого? Таких, как ты?.. Или мой свояк Стирта? Тесть Пирсдягис? И еще дюжина, на них похожих? Тех, кто на словах горы своротит, а наткнувшись на камень, обходит его стороной, не отважившись убрать с дороги? Черные вороны!.. Ха-ха-ха!..

— Что ж, убирай свои камни, ежели это доставляет тебе удовольствие, — подкусил его Марма. — В самом деле, как это мы, представители гомо сапиенс, самые совершенные твари на свете, можем признаться в том, что ничем, ровным счетом ничем не отличаемся от других тварей, скажем, от лося, который может прожить всю зиму, питаясь ростками деревьев, и все же обгладывает кроны молоденьких березок только потому, что они гораздо вкуснее. Вот мы и прикрываем свою наготу, свое убожество высокими словами. Я не знаю другого такого создания в природе, которое было бы таким лицемерным, как человек. Комедия, право слово.

— Да ты ж, Марма, сам не веришь в то, что говоришь, — рассмеялся в глаза ему Унте. — Все для тебя свиньи, лоси, а сам о себе ты думаешь, что человек. И не какой-нибудь, а самый что ни на есть настоящий, первого сорта, единственный.

Марма потупил взгляд и опрокинул недопитый стаканчик. Затем провел рукой по лоснящейся плеши, покрытой мелкими росинками пота, и ни с того ни с сего сказал:

— Слышал? Свадьба расстроилась… ну той… с птицефермы… Живиле…

— Мне не до Живиле, — нетерпеливо махнул рукой Унте.

— Само собой… Живиле — не проект Дома культуры, куда тебе до нее, но ты послушай, послушай, не так уж много веселого в нашей жизни. Мушкетники теперь сияют, как солнце. Не по душе, ох не по душе была им невеста. И другие всячески отговаривали Зенюса. У него что, не все дома — гулящую девку в жены берет. Думаете, ей его одного хватит? Только отвернется, мол, она ему рога тут же и наставит. Но Зенюс, как известно, упрям как баран. Люблю, дескать, и точка. Словом, влип парень по уши. Да и неудивительно. Девка смазливая, веселая, глазками так и стреляет… Что говорить о молодом, ежели и у меня при виде ее кровь закипает. Гайлюсов Альбертас, как тебе известно, тоже вокруг Живиле крутится. У него, конечно, на уме ничего серьезного, но почему бы не потискать девку, ежели, почуяв парня, она на стену лезет? В конце концов, скажи: кто в окно ее комнатушки не стучался? Когда же они с Зенюсом договорились о свадьбе, святой стала, каждого, кто приставал, прочь гнала, не подступишься. Сынок Мушкетника ходил, нос задрав. Дескать, теперь-то видите, для кого голубка ворковала. Альбертас за глаза прыскал в кулак и трепался, что, помани он только мизинцем, Живиле бросится ему на шею. Услышал Зенюс такие речи и хвать Альбертаса за грудки. Съездили раза два друг другу по морде, а потом с глазу на глаз заключили пари, условились, значит, о времени и месте, куда Зенюс должен прийти, чтобы убедиться, прочна ли на самом деле любовь Живиле. Проигравший ставит пару литров или получает столько же раз в зубы. Комедия, право слово. Но для сынка Мушкетника она кончилась плачевно: отправился он по уговору среди ночи в Гайлюсов сарайчик и застал свою Живиле в объятиях Альбертаса. Вот это, брат, ситуация, не правда ли? Тут, так сказать, можно и свихнуться. А Зенюс парень горячий, хоть и кроткого нрава. Бросился он как зверь на Альбертаса. Но тот заранее все предвидел и на всякий случай багор припас. Как саданул Зенюса по пояснице! Зенюс и полетел головой вниз с лежанки. Хорошо еще, на солому упал, а то, брат, шею свернул бы. Альбертас сегодня в баню приходил. Смеется: выручил, говорит, мужика, от беды спас, но вряд ли он мне пару бутылок выставит, потому как про багор и поясницу никакого уговора между нами не было. Вот видишь, какие девки нынче пошли… С нареченными в постели, а с полюбовником на сене. Комедия, право слово.

Унте встал. Водки в бутылке было что кот наплакал. Он плеснул остаток в стакан, опрокинул и, не сказав ни слова, двинулся к выходу.

— Погоди, теперь я пол-литра ставлю. В такой вечер только и делать, что сидеть и пить.

Унте обернулся, хотел что-то сказать банщику, но только махнул рукой и решительно сжал дверную ручку. Лицо его исказила ярость, а губы судорожно подрагивали.

Марма равнодушно пожал плечами и поплелся вслед за ним открывать дверь.

— Жене от меня привет!

— Подавись ты!

Ветер подхватил не засунутый за воротник конец шарфа, сорвал его с шеи и швырнул в сугроб. Было темно, хоть глаз выколи. Унте стал искать дорогу наугад. Он брел, то сворачивая с тропинки в сугроб, то снова нащупывая ногами твердь, местами занесенную снегом до самых щиколоток. Было около десяти часов вечера, многие еще не спали, однако сквозь гудящую стену пурги не пробивался ни один огонек. Только по наитию да по лаю собак Унте догадывался, в какой стороне деревня. Правда, где-то справа пели. Слышно было, как перекрикивают друг друга нестройные голоса. Но петь могли и в Гедвайняй: строители фабрики выпили и затянули песню, со стороны Гедвайняй как раз и ветер дул. Унте заскрипел зубами. Голова кружилась от выпитого, однако мозг работал четко, как часы, — сколько бы он ни вылакал, Унте никогда не терял рассудка. Наоборот: мысль его становилась острей, гибче, задиристей. Он строже относился к себе, куда скрупулезней и безжалостней оценивал каждый свой поступок. Его бесило, что он надрался, что возвращается поздно домой, что не помог Салюте управиться со скотиной. И все из-за этого проклятого обеда у Бутгинасов… Не загляни он к ним, не начни у них… Но нет — зачем винить других, а себя выгораживать? Все равно отыскался бы повод… все равно… Ведь еще вчера, когда он вышел из райкома, в сердцах захлопнув дверь кабинета Даниелюса, у него уже упрямо, хоть и подсознательно, вызревало смутное желание: поймать кого-нибудь и разговориться по душам… А разве с кем-нибудь разговоришься за пустым столом! И все-таки он переборол свое желание, поначалу не поддался соблазну, взял себя в ежовые рукавицы… Ах, этот злополучный памятник Жгутасу-Жентулису… Даниелюс! Вот кого надо бы хорошенько взять за шиворот и встряхнуть, попадись он только на пути! Однако, как ни крути, как ни верти, нечего было в баню заходить… Только поцапался с тестем, наслушался гадких бредней Мармы… В самом деле, какого черта поперся он к этому ничтожеству? Почему он не мог отбрить Пирсдягиса, встать со стула и — домой! Куда там!.. Все ему мало — и водки, и трепа, и человеческого тепла!.. А это человеческое тепло не что иное, как болтовня, словоблудие! Марме вздумал он излить душу… Оставить там всю грязь и вернуться восвояси… Олух царя небесного, и только. Ты зайди к нему, когда на душе чисто, как в светелке перед праздником. Зайди, распираемый снисходительной гордостью и уважением к самому себе. Тогда, возможно, и сможешь равнодушно внимать его речам, выслушивать его «комедии», смотреть в глаза, которые бесстыдно радуются чужому несчастью.