Портмоне из элефанта (сборник) - Григорий Ряжский

На физкультуру я не ходил, мне это было не обязательно. Иногда лишь забегал. Так, на ребят посмотреть и поболеть за своих, если были соревнования по игровым видам… Честно говоря, если бы это было удобно – не ходил бы и болеть. Потому что потом я заболевал сам. И все у меня внутри тоже болело и отдавалось во все места, и очень сильно тянуло, просто страшно как. И я знаю, когда это началось. Это началось, когда я первый раз увидел в зале Варю, мышку эту широкоскулую в круглых очках, девочку из Казани, что приехала в Москву и стала учиться в нашем классе. Теперь – в восьмом «А» уже, за столом у окна, куда я никакими силами не мог приблизиться – не мог и все тут. Не умел…

Из-за нее и болело, из-за Вари. Никогда я не мог себе представить, что из-за простой девчонки, прыгающей у волейбольной сетки, – в спортивных трусиках и белой маечке, в круглых очках, перехваченных сзади резинкой, чтобы не свалились на пол в момент прыжка, – я могу переживать и, будучи в этом возрасте, так глупо влюбиться. До болезненных колик в животе и ниже живота, внутри. Интересно, я уже миновал нежный возраст или еще к нему не приблизился? И вообще, надо бы выяснить, когда он истекает безвозвратно… Хотя, с другой стороны, это существенного значения не имеет – я же в любом случае мужчина…

…В зале и так было душно, а спортивные страсти еще сами по себе добавляли градуса к общей температуре. Варя подбросила мяч и неловко ударила по нему кулачком. Но он все равно перелетел через сетку и уткнулся в руки другой девочке, не из нашего класса. И в этот момент я почувствовал, как в зале сильно запахло: кисло-сладким и парным, молодым потом и кедовой резиной, молоком и самогонной закваской…

Бутыли, как обычно, стояли в углу, а молоко струилось из-под Зорьки, которую доила Настена. Это была вечерняя дойка, и я стоял рядом с Настеной с кружкой в руках и терпеливо ждал, пока она выдавит последнюю белую струйку, а после прикроет ведро марлей и нальет мне полную кружку молока прямо через ведерный край. А рядом стоял папа и тоже ждал молока вместе со мной. Теперь мы жили с папой, потому что он приехал сменить маму, а мама была в Москве и ходила там на работу. А потом папа уложил меня спать и поцеловал в нос. А потом я проснулся и захотел пописать, потому что с папой молоко было вкуснее, и я выпил, кроме моей кружки, еще полкружки. Я позвал папу, но он не ответил. Тогда я позвал хозяйку, тетю Нюшу, но не было никого. Тогда я встал и пошел босиком в сени, где стояло ведро. Его мама оттуда брала ночью и мне приносила всегда. Дверь к папе была приоткрыта, и было светло от луны. И папа лежал на кровати голый, как я, когда купаюсь в пруду, и рядом лежала Настена, тоже совсем голая, как папа. А папа что-то шептал ей – я ничего не понял – и гладил ее по титькам, маленьким таким, не как у мамы, а совсем маленьким, и они торчали вверх, как пупырышки. А потом он поцеловал Настену в живот, высунул зачем-то язык и повел им вверх, между титек. А рука у него дрожала, мелко-мелко, как будто нарочно. Мне стало смешно, и я засмеялся. Тогда папа обернулся, быстро-быстро, и вскочил на ноги. А Настена, наоборот, вся задрожала, съежилась и забралась вся под одеяло, совсем забралась: мы с мамой так тоже играли – кто кого не найдет. И мама меня всегда не находила, а я все равно знал, что она притворяется только, а сама знает, где я прячусь, но проигрывала… Я стоял босиком и смеялся, и показывал на папину штучку, потому что, когда мы с ним писали в лесу, она была совсем другая, а не такая смешная.

– Что, маленький, что с-случилось? – спросил папа, но не как всегда, не смешно, по-другому.

– Писать… – ответил я, – пописать куда, пап?

Он взял меня на руки и сказал:

– Сейчас, солнышко, сейчас…

А я в это время слышал, как сильно бьется папино голое сердце, потому что он сильно прижал меня к себе, и я вздрагивал на папе вместе с его сердцем. И от папы пахло, как в сарае от бачков – кислым, сильно так пахло, и мне тоже стало немножко страшно. Потом папа отнес меня в кровать и пошел искать ночное ведро, но никак не мог его найти и только громыхал в сенях чем-то тяжелым. А через другую комнату пробежала голая Настена, и мне показалось, что она тихо плакала. Ей тоже, наверное, стало страшно, как и нам с папой. А потом она на нашу половину не приходила больше, и Зорьку при нас не доила, а молоко приносила тетя Нюша, ее мама. А потом снова приехала мама, но мне под одеялом от нее уже прятаться стало страшно, и мы так больше не играли. Зато мы днем играли в мяч. Мама подбрасывала его, тихонько била по нему ладошкой, и он летел, а я его ловил… Она снова подбросила его, ударила, и он полетел к сетке. Но в этот момент прозвенел звонок, и мы выиграли. Тогда Варя подскочила на месте от радости и крикнула: «Ура!» И все наши тоже крикнули: «Ура!» И я вместе со всеми тоже крикнул: «Ура!» И тогда Варя подпрыгнула на месте еще один раз и подняла над головой свои тонкие руки, от радости, и снова подпрыгнула с поднятыми уже руками, и получилось так, что маленькие бугорки у нее под майкой колыхнулись и затряслись. И я не мог оторвать от них глаз…

Не помню, я сказал, что трусики на Варе Валеевой тоже были в обтяжку? Особенно когда она подпрыгивала на месте…

В общем, я махнул рукой на свою робость и решился наконец сделать первый шаг, как настоящий мужчина… Но оказалось, что на дворе уже май, и белые гольфы снова вознеслись в сторону круглых Вариных коленок, но уже не упирались в них, а, наоборот, сильно не дотягивали, и между белой резинкой и коленкой открылась белая кожа, не гладкая, а еще красивей – с пушком, я сразу заметил его, с тонким-тонким, на месте прозрачного осенне-весеннего капрона. И не бесцветного даже, а телесного цвета, нежного телесного цвета бледной девичьей кожи, с мелкими, едва заметными розоватыми прыщиками, такими трогательными… Раньше мама называла такие прыщики цыпками – они часто бывают после долгой-долгой зимы. И снова я не успел ни подойти к ней, ни объясниться – совершенно ничего…

А когда я решился в очередной раз, то был уже новый учебный сентябрь, уже в девятом «А». И я решил тогда начать с понедельника. Но в понедельник, когда она вышла из папиной машины, ее уже поджидал парень. Я его знал, он учился в одиннадцатом «Б». Он подхватил Варин рюкзачок, закинул его на спину, и оба они, плечом к плечу, пошли в сторону школы. И парень что-то ей непрерывно говорил, а она качала головой и все время смеялась, – мне сверху хорошо было видно, через открытое окно. За прошедшее лето она выросла почти на голову и была с этим парнем почти одного роста. Но все равно на ней снова были белые гольфы и короткая юбка, правда, очки теперь были не круглые, а в продолговатой узкой оправе, и две прыгающие косички соединились в одну, толстую, короткую и, по всей вероятности, модную. А ноги ее стали казаться мне еще стройней, но и взрослей тоже – появилась какая-то новая линия, особенно там, где икры и где голень перетекает в щиколотку, – все вроде бы так же, да не совсем, – иначе, женственней, что ли…

С понедельника я снова ничего не предпринял, но зато понял, что у Вари начались проблемы с математикой – две двойки подряд – наверное, из-за парня этого, нового ее друга из одиннадцатого класса. Я понял это и обрадовался. Потому что тут же предложил свои услуги. С независимым видом я подошел к ней после уроков и спросил:

– Варя, скажи, может быть, есть смысл нам остаться после уроков и позаниматься немного геометрией? Дополнительно. Мне кажется, сейчас тебе это просто необходимо. Чтобы завучу не пришлось вызывать родителей…

Она опустила глаза и тихо ответила:

– Правда? Я бы хотела, если можно… Спасибо…

Заниматься мы остались на следующий день, после уроков. Я подсел к ней за стол и прежде всего постарался выровнять дыхание. Оно выравнивалось плохо, и у меня снова хрустнуло в руке, но не карандашом, а шариковой ручкой. На этот раз Варя не удивилась, а просто предложила мне свою запасную. Задачка, что мы выбрали, была совсем ерунда, тем более для меня, но ответ у нас не сошелся…

Он и не мог сойтись, потому что в этот момент я не мог думать ни о какой геометрии, ни о каких задачках и ответах. Скажу больше – я не мог думать даже о самой Варе, поскольку в этот момент моя левая нога, касавшаяся ее бедра, отбивала неистовой силы морзянку внутри самой себя, и толстая вена, что под самой коленкой, в самой середине сгиба, начинала биться и пульсировать, как живая, отдельно от всего остального организма, и колебания эти перетекали по самому короткому пути в другую ногу и такую же в ней вену, тоже под коленным сгибом, и дорога эта пролегала прямиком через пах и низ живота и цепляла там все, чего коснулась, и тянула все это за собой вниз и в стороны. И еще я чувствовал, как пульс этот опускается еще ниже, уже не по венам, а по нервным стволам, и тоже прихватывает с собой по пути все, что можно только прихватить, натягивая и отпуская мои жилы и сухожилия, и как судорога сводит икры, тоже – то прихватывая мышечную мякоть и делая ее каменной, то, наоборот, – отпуская и превращая ее в неуправляемую жижу. И как эта жижа стекает уже к самому полу и упирается в него, но не разливается, а стягивается в твердый ком, и ком этот отдается обратно, в каблуки, – в один, а сразу за ним и в другой, а потом мелко рассыпается на крохотные комочки, и каждый из них начинает бешено вращаться по собственной орбите, и все это, наконец, перерастает в мельчайшую каблучную чечетку. И не было у меня и не существовало в этот миг никакого правильного ответа на эту задачку – будь она хоть простой, хоть сложной, как нечто такое, чего мы еще вовсе не проходили, – как логарифм какой-нибудь, к примеру…