Белые флаги - Нодар Думбадзе

- В чем обвиняешь меня?

- В убийстве, воровстве, взяточничестве, измене Родине, прелюбодеянии.

- В чем еще?

- Во всех смертных грехах... Тебя вместе со мной поставят у стенки. Тебя расстреляют.

- А что будет потом?

- Потом? Ты умрешь, и никто не поинтересуется - кто ты, была ли ты виновна.

- Потом?

- Никто тебя не оплачет, никто не придет на твою могилу.

- Дальше?

- Ты превратишься в землю, и все, посеянное в тебе, прорастет лебедой и сорняком.

- Потом?

- Потом тебя, как непригодную землю, начнут обжигать. Ты станешь кирпичом.

- Дальше?

- Из тебя сложат дом. И дом рухнет, и люди, много безвинных людей погибнет под твоими развалинами.

- Дальше?

- Твои развалины обнесут колючей проволокой.

- Почему?

- Потому что они долго еще будут угрожать людям гибелью.

- Хватит! Кто мне предъявит столь жалкое обвинение?

- Я!

- Кто ты?

- Я - обвиняемый без вины человек.

- И ты, безвинный, можешь обвинить меня, безвинную? Тебе не жаль меня?

- Нет!

- Почему?

- Потому что никто...

- И тебе не стыдно?

- Нет!

- Почему?

- Потому что многие вокруг меня не стыдятся ничего.

- И вы так живете?

- Мы не живем. Мы влачим жалкое существование.

- Вы от сотворения мира были такими эгоистами или стали потом?

- Одни были, другие стали.

- А ты? Что же стало с тобой?

- Не знаю! Ничего я не знаю, Нуну! Спаси меня, иначе я погибну!

Я опустился перед Нуну на колени, приник головой к ее груди и заплакал, я почувствовал нежное прикосновение ее ласковых, теплых рук, и шелковые ее волосы закрыли мое лицо. Потом я услышал горячий шепот Нуну:

- Заза, бедный мой Заза! Что с тобой, дорогой мальчик? Не бойся! Я буду ждать тебя тысячу лет! Если возможно ожидание после жизни, я буду ждать тебя и после жизни. Я люблю тебя, Заза! О, как я тебя люблю! Люблю таким, какой ты есть, - виновным и безвинным, убийцей и убитым... Люблю, люблю, люблю тебя, мой Заза!..

Долго шептала Нуну, и горячие ее слезы капали мне на лицо.

- А теперь встань и уходи! - сказала потом она. - Опусти только занавеску - солнце режет глаза...

Я опустил занавеску.

Нуну закрыла глаза.

Нуну заснула.

ПАДШИЙ АНГЕЛ

Утром нас разбудил надзиратель.

- Подъе-о-ом! Подъе-о-ом! - гремел в коридоре его зычный голос.

Отворилась дверь камеры.

- Староста! - крикнул надзиратель.

- Я! - лениво отозвался Гоголь, протирая глаза.

- Выходи в библиотеку!

- Знаю я вашу библиотеку... - пробурчал про себя Гоголь. Чернышевский, ступай ты, выбери там чего-нибудь!

Гамцемлидзе взял несколько книг, лежавших на полке в углу камеры, и вышел.

Тюремную библиотеку богатой не назовешь. Каждая прочитанная книга, словно бумеранг, возвращается к тебе спустя неделю. И тем не менее всякий раз, когда надзиратель объявляет об очередной смене книг, нас охватывает радостное волнение. Мы ждем чего-то нового, интересного, что способно заставить хоть на один день забыть про свое горе. Книга в тюрьме приобретает одно несомненное преимущество: ее герой входит в твою жизнь быстро и непосредственно, ты не взвешиваешь на аптекарских весах каждый его шаг, не смотришь ему в зубы с позиций критика - принимаешь его таким, каков он есть. Потому что в тюрьме тебе не хватает друга, человека, близкого и каждое новое лицо - будь то даже книжный герой - для тебя дорого и желанно.

Гамцемлидзе вернулся. Он с недовольным ворчанием бросил на стол стопку книг и улегся на нары. Все кинулись к книгам.

Не имея желания бороться, я подошел к столу последним. Остались две книги: "Времена Короленко" Горького и брошюра "Русскому трамваю - 60 лет".

Я взял Горького, хотя уже читал его два раза.

- Заза-джан, мне досталась какая-то минеральная книга - "В соляной колыбели"*. Ты не знаешь, что это такое? - спросил меня Тигран.

_______________

* "В с о л я н о й к о л ы б е л и" - рассказ советского

грузинского писателя Р. Коркиа.

- Хороший рассказ, прочти! - ответил я. - Чернышевского не было? спросил я Гамцемлидзе. Он подозрительно взглянул на меня, но, убедившись, что я не разыгрываю его, вздохнул:

- Не было...

- Может, прочтешь Горького?

- Читал уже...

- Гамцемлидзе, что ты прицепился к этому Чернышевскому? Видишь ведь, нет его! - сказал Тигран.

- Мой разум, уважаемый, нуждается в политической пище, в политической литературе! У меня в голове мозги, а не девственная целина, как у вас!

- Ладно, ладно!.. Целина!.. Ты такой же паразит, как и я, потому и валяешься здесь, рядом со мной... Чернышевского захотел! Об этом тебе следовало подумать там, на воле, а не в тюрьме!.. Читай то, что дают, и пой "Таво чемо", а не хочешь - иди к... - загнул Тигран.

- И уйду! Конечно, уйду! Не все же здесь сидят убийцы вроде тебя! обиделся Гамцемлидзе.

- Не сидят, а восседают! - поправил его Тигран.

- Боже мой, с ума меня сведет этот интеллектуал! - воскликнул Гамцемлидзе.

- Извиняюсь, что значит "интеллектуал"? - искренне поинтересовался Тигран.

- Болван! - проговорил Гамцемлидзе и отвернулся к стене.

- Болван - твой отец! - уточнил Тигран.

- Оставь его, Тигран, с дурака и спрос мал! - вмешался Лимон.

- Товарищ Девдариани! Я настоятельно требую, чтоб вы перестали выражаться в мой адрес! - вспылил Гамцемлидзе.

- А пошел ты к... политикан несчастный!

- Не запугивайте, пожалуйста, меня! Здесь вам не пройдет воровская диктатура! - продолжал кипятиться Гамцемлидзе.

- Но и крестьянская диктатура тоже! - приподнялся на нарах Девдариани.

- Замолчи, Гамцемлидзе, знаешь ведь - тюрьма принадлежит ворам! прикрикнул Чейшвили. - Не так ли, Чичико?

- Так, так, дорогой! И пусть себе принадлежит на здоровье!

В камере наступила тишина. Все сидели, уткнувшись лицом в книгу. Но бог ведает, читали они или каждый думал о своем? По-моему, никто, кроме Исидора, не читал - за целый час, кроме как с его места, я ни разу не услышал шелеста перелистываемых страниц. Исидор лежал на спине и рукой отгонял дым от папироски Чейшвили.

Странно... Вот уже несколько месяцев мы живем в одной камере. Казалось бы, мы знаем все о каждом из нас. Казалось бы, мы откровенны между собой. И все же как мы далеки друг от друга! И эта отдаленность мне напоминает линию горизонта: ты будто приближаешься к ней, а она отодвигается от тебя.

Заключенные ведут себя по-разному. Один похож на тюленя - гладок, увертлив. Другой - как рыба: думаешь, он уже у тебя в руках, ан нет! Глядишь, выскочил, ушел... Этот - как волк: затаил в сердце злобу и молчит. Тот, словно змея, боится, как бы кто не раздавил, и поэтому держит наготове ядовитое жало. А иной, напуганный и затравленный, как молодая косуля, боится всех и всего. Им некуда деться, негде укрыться, вот они и вынуждены прикидываться: кто тюленем, кто волком, кто рыбой, кто змеей... А есть и открытые, бесшабашные натуры, - такой весь перед тобой, душа нараспашку. Он уже свыкся со своим положением и теперь ждет чего-то, что вот-вот должно произойти. Что именно и когда именно, - этого в тюрьме никто не знает. Но в один прекрасный день это "что-то" все же наступает. Оно нарекает все своим именем. Оно воздает каждому по заслугам. Оно отмеряет и отвешивает причитающееся всем с точностью до золотника. Это "что-то" одни из заключенных называют Богом, другие - Судьбой, третьи Справедливостью...

Я тоже заключенный, и я также жду свершения этой справедливости. Жду, когда раскроется дверь, появится Она, возложит на мое плечо свою праведную руку и скажет:

- Заза Накашидзе, встань и следуй со мной!

- Гамцемлидзе, получи обвинительное заключение! - объявил надзиратель и протянул внезапно побледневшему Гамцемлидзе несколько сложенных вдвое листов бумаги.

Гамцемлидзе взял дрожащей рукой бумаги, обвел камеру испуганными глазами, торопливо сунул заключение в карман и сел. Надзиратель ушел.

В камере послышался глухой ропот, потом наступила мертвая тишина. Происходило нечто из ряда вон выходящее. Согласно неписаному закону тюрьмы, каждый заключенный обязан вручить старосте камеры обвинительное заключение для всеобщего оглашения - люди хотят знать, с кем их свела судьба, за какие преступления арестован каждый их сосед по камере. Гамцемлидзе нарушил этот оберегаемый свято порядок!..

Напряжение в камере нарастало. Казалось, в ней даже стало жарче... Наши натянутые до предела нервы словно сплелись невидимыми нитями в один общий нерв, и стоило одному из нас неосторожно потянуть за свою нить, как... Первым коснулся этого общего нерва Гоголь. Коснулся осторожно, чуть дотронувшись пальцем, ибо Гоголь был старостой и хорошо знал, к чему ведет в камере малейшая неосмотрительность.

- Гамцемлидзе, ты, конечно... того... не обижайся... Но не кажется ли тебе, что ты повел себя не совсем правильно? - спросил он, обратившись к Гамцемлидзе.

- Чем неправильно, товарищ староста? - удивленным тоном спросил тот.

- А вот чем: мы все здесь пользуемся одинаковыми правами... - Гоголь сделал паузу и покосился на Девдариани. - Все, кроме воров... И ты, например, знаешь, за что сидит каждый из нас... - Гоголь сделал еще одну паузу и перевел взгляд на Тиграна. Гулоян и Девдариани лежали на нарах, не вмешиваясь в дело. - Вот я и говорю, ты знаешь про нас все, поэтому разреши и нам поинтересоваться, кто ты, в конце концов, и в чем ты обвиняешься?