Запоздалая оттепель, Кэрны - Эльмира Нетесова

Вспомнилась пышная Шуркина грудь, тугой, подобранный зад. И плечи… Округлые, белые. Тело без единой морщины, открытая улыбка и копна русых волос…

«А может, вернулся к ней ее мужик? Небось нагулялся вволю и опомнился! Да и признает ли меня?»

Вышел на остановке. И, подойдя к знакомому дому, позвал громко:

— Александра! Шурка!

— Чего надо? — Женщина вышла из дверей. Вгляделась. Подошла поближе.

— Не признала? Кузьма! Помнишь, ты меня лопатой приласкала?

— Ой! А и правда! Я еще и потом все боялась, не расквасила ли тебе мозги… Ну, пошли в избу, если ты ко мне. Чего на дворе мерзнем? — Повела в дом. — А вспоминала я тебя не раз. И знаешь с чего?

— Сознавайся! — стрельнул глазами в глубокий вырез платья.

— Вот шельмец! Ну куда пялишься? Иль уж прыть взыграла? Иль про лопату напомнить?

— Так и приди к тебе! А ведь звала! Ну, чего меня вспоминала? — вошел в дом вслед за хозяйкой.

— Ты говорил мне в прошлый раз, что работал столяром. Правду сказал иль сбрехал?

— Я и есть столяр. Только сейчас свинарем работаю, оттого что наш комбинат закрыли. И другие — в прорухе.

— С женой помирился?

— Нет.

— Ишь ты! Выходит, гордый! В одном дому маетесь? Дурно!

— Я туда к ней не приходил. Отдельно живу. Комнатуху мне дали. К бывшей бабе тропу не топчу. Вот внук нынче навестил. Обсказал, мол, бабка в больнице. Ну да кто виноват? А и у меня за это время все вконец отгорело к ним. Сколько промаялся, хоть бы кто навестил…

— Значит, и у тебя на душе, как у меня. Была любовь, осталось пепелище… — сверкнула слеза едва приметной искрой.

«Тянет. Говорить не хочет, чего вспоминала меня… Может, глянулся я ей?» — подумал Кузьма, понемногу смелея:

— Я вот пряников к чаю принес. И вина. Кагор. Говорят, полезное! — выставил на стол высокую бутылку и кулек.

— Как живется тебе? Обвыкся? — Шурка присела к столу.

— Поначалу трудно было. Спал в свинарнике. Ни пожрать, ни помыться… На душе — хуже, чем в навозной куче. Всего себя наизнанку не раз вывернул. То ее, то свою душу и норов винил. Конечно, тянуло домой поначалу, что греха таить. Но ить воротись, знамо дело — признай ее правоту во всем. И попадешь под каблук полностью. Там не дыхни. Это уже конец. Самого себя назвать тряпкой. Кому такая жизнь нужна? Вот и решил все заново! Уже отболел… А твой не объявился?

— Нет. Да и не жду его. Мой — не ты. А уж коль повадился кобель в гули, так пока не сдохнет, проку с него не жди. На что мне такой?

— Выходит, сродни наши судьбы? Ну да ништяк, Александра! Все перемогем! Одюжим и это! Давай выпьем!

— Нет. Сначала ужинать. — Накрыла на стол. — Я ж чего тебя вспоминала. У меня в деревне мать померла. Ну, изба брату отошла. Старшей сестре — хозяйство. А мне — шкаф и сундук, столы да катки вместе с тряпьем. Все перевезла. Вот каб ты глянул, можно ли эту рухлядь на ноги поставить? Все ж память. Не задарма, конечно. Уплачу, сколько скажешь.

Кузьма вышел в сарай. Глянул на старую, облезлую мебель. Лак во многих местах облетел, вытерся. Но сам материал вызвал радость.

— Сделаю, Шурка! Лучше заграничных, глаз обрадует! — пообещал бабе. И велел ей купить лаки, растворители, наждачку и кисти, клей. Написал целый список. Добавив, что за свою работу он с нее не возьмет ни копейки.

— А почему? — удивилась баба.

— Это все равно что самого себя обобрать. Как потом на себя смотреть? Нет, я не крохобор! — уговаривал Кузьма свою жадность, ломал натуру.

В этот день он засиделся у Шурки почти до полуночи. Уехал последним автобусом, пообещав вернуться через неделю.

Все эти дни, стыдясь самого себя, он вспоминал Шурку. Может, потому, что она была первой, единственной после Насти женщиной, к которой его потянуло. А может, их объединила общая беда. Ведь обоих предали…

Шурка теперь виделась ему во снах.

Ядреная, как яблоко. Спокойная, уверенная. И беззащитная перед бедой…

— Да пусть бы он ушел к ней, коль так потянуло. Но зачем все это случилось в моей избе? Все захаркал, козел! Да ладно была бы лучше меня. Так нет же! Лишь моложе… Но кобелю, сам знаешь, что ни сучка, то подарок…

— Тогда мне о чем говорить? Ведь я своей не изменял!

— Вот потому и разлюбила. Привыкла к твоей верности. И поняла по-своему, что, кроме нее, никому не нужен. Коли б имел баб, держалась бы за тебя, боясь потерять. Так оно всегда случается. Хорошие и правильные скоро наскучивают. Об них ни переживать, ни страдать не стоит. Они не споткнутся. А любят лишь шелапутных… Так было всегда…

Он приехал к Александре через неделю ранним утром, первым автобусом. Смело открыл калитку, стукнул в окно. Баба еще спала и не ждала Кузьму. Но увидев, заторопилась открыть двери.

— А я не поверила, что приедешь. Думала, впустую пообещался, — говорила улыбаясь.

Кузьма заранее накопил отгулы, проработав три дня за сменщика. Теперь у него в запасе была целая неделя. И он сразу взялся за дело.

С утра до ночи он что-то выпиливал, строгал, зачищал, прибивал. Александра изредка заглядывала в сарай. Боялась помешать. Смотрела молча. А на третий день изумилась, увидев шкаф и сундук. Они даже новыми не были так красивы.

— Кузьма! Ты волшебник! — поцеловала мужика в небритую щеку. Тот вспыхнул. Как назло, все руки в лаке оказались. Шурка, словно почувствовав, тут же отпрянула.

«Ладно ж! Приловлю в другой раз с чистыми руками. Не вырвешься. Ишь! Я ей мебель сделал, а она только в щеку чмокнула! Тоже мне — недотрога!» — подумал Кузьма, но, вспомнив о Шуркиной лопате, вмиг поостыл.

К вечеру был готов круглый стол. Он сверкал, как зеркало. Кузьма позвал бабу: — Принимай, хозяйка! Куда занести его?

Шурка ахнула. Глаз не могла оторвать.

— Спасибо, Кузьма!

— И это все? — буркнул тихо.

— Ну, будет тебе! — обвила шею руками, обцеловала шершавое лицо. — Золотые руки у тебя! Вот это мастер! Я уж думала, что, кроме как на дрова, никуда этот хлам не годится.

— Если меня помыть и побрить, может, тоже на что-нибудь сгожусь? — покраснел от собственной смелости.

— Не шути так, Кузьма! Я уже обожглась! Ты побалуешься со мной и опять к жене вернешься. Мне же новый позор и боль. Зачем? Иль не хватило лиха?

— Шурка, ты когда одна осталась?

— Скоро два года.

— Я — полгода. Но не вернусь. — Подошел к бабе вплотную. Глаза в глаза. Говорили без слов…

— Не спеши! — потупила взгляд Шурка.

— Чего боишься? Иль со страху лед за кипяток приняла?

— Мы слишком мало знакомы…

— Это не причина. Мы не дети. На увлечения и ошибки нет времени, — притянул к себе Шурку Кузьма.

— Дай остыть памяти. Дай поверить тебе, — сказала тихо. И Кузьма отступил.

На следующий день к Александре приехал брат. Познакомился с Кузьмой. Разговорились. Якову понравилась работа Кузьмы. И он предложил:

— Знаешь, я работаю директором стардома. Не удивляйся. Так получилось. Принял барак-развалюху с полсотней немощных стариков. Это было пять лет назад. Теперь мои старики живут в пятиэтажке. Их уже триста человек. Понимаешь? Нужны нам столяры и плотники, повара и прачки, электрики и сантехники. Но… Люди к нам идут неохотно. Как услышат о наших заработках, и вовсе отказываются. Уходят.

— Но я тоже за спасибо работать не стану! Это враз говорю, — перебил Кузьма.

— Смотря как работать будешь. Просто числиться или делом заниматься. Мы платим по результату. Если вот так, как Шурке сделал, и у нас не будешь в обиде.

— Как Шурке? Для этого слишком много надо! — усмехнулся Кузьма, глянул на бабу, та покраснела.

— Мы везде объявления повесили. Приходили люди. Говорили мы с ними об условиях и требованиях наших. Ну, одним мы не подошли, другие — нам. Так и случилось, что за весь месяц только и приняли одну женщину — поварихой.

— Видать, оплата не подошла. Иначе что? Работы теперь мало. Люди без денег. А у вас зарплату вовремя дают? — спросил Якова.

— Тоже не без перебоев. Врать не буду.

— А потом как? Ведь вам и плотники, и столяры лишь на время нужны. Когда все будет поделано, поувольняете. И опять ищи человек работу. Но прежнее место уже будет занято. И тогда куда деваться?

— Хороших работников не увольняют. Их берегут. За них держатся. А никчемные кому нужны? Конечно, отбор у нас жесткий. Неспроста. Сам понимаешь, ведь работа в стардоме — это дело особое. У нас лишь несчастные старики живут. Их обижать грех. Нигде и никому не нужными стали. Одинокими. Иные и вовсе без крова, без куска хлеба. Хоть и воевали, потом работали. А старость достала, и хоть живьем на погост иди. Обидно за них. Теперь совсем плохо стало. Выгоняют многие стариков на улицу, своих родителей. Другие деды продали жилье, чтоб с голоду не умереть. Пенсии не хватало. Сами жили на улице — в подвалах… Мы их собрали, приютили, отмыли, кормим. Стараемся, чтобы забыли они свои беды, успокоились. Не даем их в обиду никому. Измучила, избила их жизнь. Многие и теперь никому не верят…