Три вора - Гумберто Нотари

Норис хотела прервать, но Каскариллья продолжал:

– Следите, прошу вас, за нитью моих мыслей. Итак, письмо – я продолжаю свою гипотезу, – затерялось… попало в чужие руки: где и как – неважно. Неизвестный, его получивший, смотрит на него: дорогой, роскошный конвертик, почерк женский, изящный, более того, раздражающий, манящий… прибавьте еще более раздражающий запах духов… Искушение, как хотите, сильное, почти непреодолимое… Тайна, приключение, интрига?… Может быть, с подробностями… вольными, игривыми… ведь на бумаге влюбленные женщины не стесняются в выборе выражений… Как бы то ни было, конверт вскрыт и содержимое прочтено с жадностью… Никаких игривых подробностей… Полное разочарование… Но в то же время нескромный, неизвестный читатель не может не задуматься с вполне понятной грустью и завистью над тем обстоятельством, что в необитаемом доме, запертые в несгораемом шкафу, никем не охраняемом, лежат три миллиона. Сумма достаточная, чтобы не оставить индифферентным ни одного человека…

Норис Орнано, вытянувшись на кушетке, следила за речью с ленивым, несколько ироничным вниманием.

– Однако, история ваша не особенно занимательна, – заметила она.

– Подождите, синьора… Итак, я прихожу к заключению: ваше письмо содержит в себе след, путеводную нить…

– Вы, очевидно, страстный читатель газетных приложений… – прервала его снова Норис с наигранной улыбкой.

– Минутку, синьора, и я кончил… Письмо ваше говорит: «Муж мой продал Конгрегации французских ассумпционистов свой дворец на улице св. Духа…» Что же делает неизвестный?… Из любопытства, из чистого любопытства, он отправляется на улицу св. Духа… Улица невелика, дворцы на ней редки… Почти тотчас же находит тот, который несколько дней назад был продан Конгрегации, и без малейшего труда узнает, что продавцом был коммерции советник Николо Орнано, знаменитый фабрикант фармацевтических продуктов, крупный промышленник, известный чуть не каждому мальчишке… Заходит затем в первый попавшийся ресторан… заглядывает в коммерческий справочник-календарь, и вот вам найден адрес частного дома, где находится незащищенная касса, иначе сказать, три миллиона… Здесь – и я приближаюсь к концу моей гипотезы – возможны два исхода. Или неизвестный – жалкое трусливое ничтожество, почтенный образчик человеческой зоологии, – и тогда он раздумывает, вздыхает, поглядывает искоса, боязливо ежась при встрече жандармов и карабинеров, и гасит под пеплом посредственности живые искры, еще вспыхивающие в его высохшей в мумию душе, или он, – человек сильный волей и богатый энергией, в котором кипит искрометный сок гордых, честолюбивых стремлений, беспощадно выжимаемый из человечества социальным прессом, – и тогда…

Каскариллья на мгновение умолк, и Норис, которая при последних его фразах побледнела, бессильная победить чувство смутного страха, ее охватывающего, уставилась на него растерянным, расширенным от тревоги взглядом. Ей удалось, однако, на минуту подавить свое волнение.

– И тогда? – повторила она с дрожью в голосе, которому напрасно пыталась придать насмешливый тон.

Каскариллья отыскал глазами глаза Норис и невидимой магнетической силой взгляда приковал к себе взгляд молодой женщины.

– И тогда… – продолжал он, понижая голос, но отчеканивая каждое слово со спокойствием и простотой, – тогда… вам должно быть ясным, почему нет здесь графа Мирабелли и почему вместо него являюсь я…

Норис испустила сдавленный крик. Сделала попытку подняться, словно собираясь бежать, но ноги отказывались служить.

– Боже мой! Вор! – пролепетала она, сжимая трепещущими руками лихорадочно бьющиеся виски.

Каскариллья не двинулся с маленького кресла, на котором сидел. Молчал, склонив голову, точно в этой комнате он был один, отдаваясь на свободе водовороту мыслей.

Драматическое молчание, водворившееся между ними, нарушалось лишь легким шуршанием двух ночных бабочек, пробравшихся в комнату через шторы окна и кружившихся в безумной пляске вокруг укрепленной на потолке электрической лампочки.

Норис вздрогнула и, опомнившись, взглянула на Каскариллью.

После его последних слов она ждала немедленного нападения, ждала, что ее схватят, скрутят, может быть, убьют, если она осмелится сопротивляться или звать на помощь.

Каскариллья оставался неподвижен, с согнутой спиной, точно забыв о ней и о ее страхе.

В тот же момент он поднял взгляд и глаза их снова встретились.

Во взгляде его было столько горечи и грусти, что Норис почувствовала, как вдруг исчез ее страх, и волна темных противоречивых чувств, в которых она не могла разобраться, нахлынула на нее.

– Я… не… вор, синьора, – произнес медленно Каскариллья.

– Боже мой! – воскликнула она, поднимаясь, в безотчетном порыве. – Кто же вы такой? И чего вам нужно? Говорите! Говорите!

Каскариллья провел рукой по лбу, оправляя спустившиеся вниз волосы.

– Не вор, по крайней мере в том смысле, в каком обычно принято употреблять это слово…

Его голос звучал торжественно и проникновенно, точно прорывался из каких-то сокровенных источников нежности, похороненных глубоко на дне души.

Норис растерялась.

– Но… ваша речь… ваше присутствие… мое письмо…

– Странная, причудливая идея, – сказал Каскариллья, – пришла мне в голову после того, как я выслушал объяснение ваше с вашим мужем…

Смятение и испуг снова овладели Норис.

– Вы были там?… Прятались… в доме?

– Да. В передней, за драпировкой…

– Значит, вы хотели… и вам помешали… накрыли врасплох?…

И в ту же минуту молнией мелькнула в мозгу ее подробность, совсем забытая, красноречивая подробность.

– Башмак! – воскликнула она. – Башмак!

Глаза ее, скользнув по фигуре Каскарилльи, устремились невольно на лакированные ботинки, под изящной шнуровкой которых просвечивал черный шелк носков.

– Вы видите хорошо, – заметил Каскариллья, спокойно выдержав экзамен, – что башмак этот принадлежит не мне.

– Тогда я ничего не понимаю… – пробормотала Норис, опускаясь беспомощно на рядом стоящий низкий диван.

– Выслушайте меня, синьора, – начал Каскариллья твердым тоном, – а главное успокойтесь… Не для грубого насилия явился я сюда… Я не громила, не сатир, не сумасшедший… Взгляните мне в лицо, синьора… Видите ли вы в глазах моих свирепый блеск кровожадного убийцы или беспокойный бегающий огонек хищника?…

Горячий, искренний, убедительный тон голоса Каскарилльи подействовали успокоительно на нервы Норис, напряженные предчувствием близкой опасности.

– Как я уже говорил вам, – продолжал Каскариллья, – разговор, который вы имели несколько минут тому назад с вашим мужем, внушил мне проект, для выполнения которого мне необходимо ваше содействие. Вот об этом сотрудничестве я и пришел вас просить… Слушайте же меня, синьора… Дело ясное, что вы не любите человека, ныне состоящего вашим мужем… Весьма возможно, что вы никогда и не любили его… Более того: вы никогда не могли и не можете любить его!

Норис сделала слабый жест протеста.

– О! Мне нет надобности, – поспешил добавить Каскариллья, – ссылаться в этом случае на документ, который вы только что видели в моих руках, то есть на письмо ваше к графу Мирабелли, для подтверждения справедливости моих заключений… Достаточно видеть вас и видеть вашего мужа, чтобы понять, что есть лишь одна причина, лишь одна сила, которая может заставить аристократизм вашего темперамента, – гораздо более ценный, чем аристократизм вашего имени, – выносить покорно соприкосновение с безнадежной пошлостью, которая бьет через край из жира, слов и самой мысли вашего мужа, как бьет зловоние из бочки с нечистотами… И эта сила, которая сильнее смерти, которая одна только может гнуть вас в дугу под иго воплощенной пошлости, эта сила – деньги!

– Синьор!

Каскариллья печально улыбнулся снисходительной улыбкой.

– Не будьте щепетильно обидчивы, синьора, – сказал он – Все женщины, начиная от бедных и скромных и кончая богатыми и светскими, перед лицом денег будут поступать так же, как вы, если даже не хуже…

– Простите, – прервала Норис, к которой вместе с душевным спокойствием вернулась ясность ума, всегда настроенного на саркастический лад, – Вам, вероятно, приходилось терпеть неудачи в любви благодаря соперничеству какого-нибудь миллиардера?…

– Я никогда не любил ни одной женщины!

– Ах, бедняжка! Это ужасно! Но, может быть, вы последователь известных склонностей…

– Что вы хотите сказать? – спросил Каскариллья, сбитый с толка.

– Но… почем я знаю… Всюду, в салонах, в театрах, газетах с некоторого времени только и речи, что о склонностях мужчин к мужчинам, и некоторые из друзей моих говорят об этом с блаженной улыбкой.

Каскариллья поднял голову.

– Но мы-то говорили, кажется, о женщинах, синьора… – заметил он с ироничной улыбкой. – И если люди в извращениях чувств падают ниже животных, а ласки животных с их драками из-за самок мы не называем любовью, то остается предположить, что или вы злоупотребляете словом, или представления ваши о любви несколько широки и туманны… Но мы уклонились в сторону, ибо вопрос этот не имеет никакого отношения к проекту, который я имею в виду вам предложить. Вернемся к вашему мужу, если позволите… Вы вышли за него замуж из-за денег… И это логично. Вы ему изменяете. И это справедливо… Но этого недостаточно. Вы изменяете потому, что вы красивы, а он безобразен, вы интеллигентны и утонченно изящны, а он грубое толстокожее… Итак, неверность ваша не подчиняется никакому иному закону, кроме закона эстетики, перед которым вы благоговейно преклоняетесь по недостатку ли сознательности, или из праздности, по инстинкту ли, или из порочных влечений… Но никогда не нарушаете вы вашего, выражаясь принятым языком, супружеского долга во имя мщения за те оскорбления, какие наносит начиненное банковыми билетами ничтожество вашего мужа талантам и уму, вынужденным пресмыкаться в муках и нищете. Никогда не говорите вы: «А! Ты взял меня слепым ненавистным насилием твоего богатства… я отдалась тебе потому, что ты богат. Хорошо же! Так вот именно потому, что ты богат, я буду отдаваться другим, обладающим иными достоинствами, помимо богатства». Вы не говорите этого, потому что не идея руководит вами. Ни вы, ни другие женщины не мыслят достаточно глубоко, чтобы поднять знамя восстания во имя высшей справедливости, во имя чистой красоты. И вот, синьора, я прихожу, чтобы подвинуть вас на измену, может быть, более высокую и несомненно более чистую.