Легенды осени - Гаррисон Джим
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тристан и Декер около сарая ладили каркасы для вьючных седел, а Ладлоу и Удар Ножа наблюдали за ними, покуривая трубки. Когда Альфред вышел из машины, Ладлоу пролез сквозь изгородь и зашагал по пастбищу прочь. Удар Ножа – за ним. Тристан, Декер и Альфред провожали их взглядом: старик огибал тающие сугробы с такой решительностью, словно намерен был дойти до края света. По щекам Альфреда потекли слезы, и Тристан взял его за руку. Альфред попросил у него прощения, но Тристан был прозаичен и сказал только: “Простить за что? Не ты застрелил мою жену”. Декер сел на козлы и смотрел, как Тристан и Альфред уходят вслед за уменьшающимися фигурками старика и индейца. Скорбь самого Декера была более суровой, нордически беспощадной. (Он выжидал три года, и на аукционе скота в Бозмане случай представился: на дороге из Бозмана в Ливингстон, по которой полицейский ездил каждый день, Декер застрелил его. Он сидел на камне в сосняке с 6,86-миллиметровой винтовкой на коленях и сперва прострелил колесо, а когда тот вышел из машины, с глубоким удовлетворением всадил а него десять пуль. Другого полицейского перевели на восток, и Декеру пришлось довольствоваться одним.)
На середине выгона Альфред остановился и, захлебываясь словами, попросил Тристана написать Сюзанне, облегчить ее больную совесть. Тристан кивнул, сочувствуя брату. Когда они дошли до отца, прислонившегося в изнеможении к валуну, Удар Ножа отошел в сторонку, чтобы не слышать. Тристан взял отца под руку и попросил простить Альфреда, потому что он его сын, а не правительство. Ладлоу зябко поежился, посмотрел на Альфреда суровыми, но слезящимися глазами, кивнул Тристану и отвернулся. Грифельной доски с ним не было, поэтому он только обнял Альфреда и побрел к дому.
Наутро Альфред уезжал в радужном настроении, хотя шел дождь. Его простили, и он чудесно провел вечер: дети Тристана сидели у него на коленях, а он рассказывал им о жизни больших городов на Востоке. Перед главной дорогой он остановился, чтобы пропустить вереницу вьючных лошадей и мулов, которую вели двое знакомых работников: негроидный кри и огромный плотник-норвежец. Он рассеянно подумал, зачем Тристану столько вьючных животных.
*
В начале мая, когда стало ясно, что весна окончательно утвердилась и горные бури будут судорожными и короткими, из Форт-Бентона приехал Тот-Кто-Видит-Как-Птица и повел Тристана с Декером, норвежцем и кри из Шото мимо Валиера и Кат-Банка к Кардстону в Альберте, где они нагрузили пятьдесят вьючных лошадей ящиками виски, по четыре на каждую, и двинулись обратно мимо Шелби и Конрада в Грейт-Фолс. Там Тристан сбыл виски за шесть тысяч долларов. Большая прибыль объяснялась тем, что виски было первосортное, канадского купажа, не смешано с пролетарским самогоном, как у более алчных контрабандистов. Способствовало доходу и то, что в северной Монтане было мало дорог и это облегчало задачу полиции. Тот-Кто-Видит-Как-Птица провел их надежным маршрутом. Его друг Удар Ножа жалел, что Тристан оставил его дома присматривать за отцом и хозяйством.
К сожалению, Тристан на этом не успокоился. Не сознавая того, он отчасти надеялся встретить сопротивление. Декер советовал ему подумать о детях и о том, что Монтана малонаселена и рано или поздно они попадутся. Тристан соглашался; Декер же свой гнев держал при себе и высказывался только по настоянию Кошечки, которая боялась за детей. В разгар лета Тристан сделал еще одну ходку, и, когда вернулись домой, Удар Ножа сказал, что Кошечка с детьми исчезла. Он сказал, что поехал бы за ними, но Ладлоу расхворался. Декер и Тристан на “паккарде” с дырой в задней спинке поехали в Форт-Бентон и привезли Кошечку с детьми домой.
В Канаду Тристан больше не поехал, зато протелеграфировал мексиканцу, чтобы будущей весной пригнал шхуну в Сан-Франциско. Можно заработать деньги. На лето приехала Изабель и помогла Сюзанне устроить в Хелине дом, подобающий жене сенатора. К ним на месяц перебралась Кошечка с внуками, Сюзанна ухаживала за детьми, они ее обожали, и это явно шло на пользу ее здоровью. Никто не понимал, что настоящей причиной было очень хрупкое заблуждение. Когда Тристан по просьбе Альфреда ответил на ее письмо, там излишне много говорилось о том, что их разлучила судьба, но, несмотря на все, они должны достойно примириться с ней. Помимо его желания, письмо было жестоким, ибо вселяло в нее надежду; она опять пришла в такое состояние, когда мир стал обманчиво ярок, очищен от шелухи и дни чередой раскрывали сущность вещей. Альфред задумал большой обед и прием для своих политических и светских друзей в Монтане, и она с помощью Изабели, специалистки в таких делах, маниакально занялась приготовлениями.
Тристан поехал в Хелину на встречу с представителем канадского винокура из Кардстона. Посланец пожаловался на неприятности, которые им доставляет известная “Ирландская шайка”, – она обосновалась в Сиэтле и мертвой хваткой держит всю торговлю спиртным на северо-западе и в Калифорнии. Некоторые клиенты в Сан-Франциско не могут получить классного виски, которое предпочитают их разборчивые клиенты. Предварительно договорились о перевозке морем с острова Ванкувер в Сан-Франциско, и в этот солнечный день Тристан рассчитывал заключить очень выгодную сделку. Он привез в подарок Альфреду пять ящиков “Хейга и Хейга”, но присутствовать на вечере не пожелал. Ему претили важные друзья, которых Альфред приглашал на ранчо в охотничий сезон: они играли в карты, ночами пили, вставали поздно, и, за редкими исключениями, оленей и лосей по их лицензиям отстреливал кри – Тристан отказался охотиться с ними после того, как богатый галантерейщик убил на горе спящего гризли.
После переговоров Тристан приехал к вычурному викторианскому особняку Альфреда и нашел черный ход. Он намеревался поздороваться с матерью, внести виски, как-нибудь избежать встречи с Сюзанной и вернуться на ранчо. Хелина нервировала его донельзя: и болтающиеся повсюду люди, сомнительно именуемые государственными служащими, и, главное, память о месячном холодном небытии в тюрьме, когда его горло и грудь каждую секунду готовы были разорваться от мыслей о Второй. Даже после двух родов она вспрыгивала на лошадь, не становясь в стремя, и, когда скакала на своем чалом мерине, волосы развевались у нее за спиной, как грива дикого животного. Но он давно оставил яростные мысли о мщении и, наверное, так одеревенел, так был отравлен горем, что понимал: с миром не свести счеты, и, если бы даже он мог, это не вернуло бы женщину, с которой он ехал под ливнем и длинные черные волосы ее качались у его бедер.
Так что для этого человека, когда он шагнул в кухню, было не более чем досадной выходкой судьбы увидеть там Сюзанну, смеющуюся и разговаривающую с Сэмюелом и Третьей. Он обнял детей, и они убежали помогать бабушке, руководившей украшением комнаты к вечеру. Сюзанна и Тристан сидели в состоянии такой неловкости, что казалось, кухня взорвется. Сюзанна наполовину солгала, будто ей приснилось, что она стала матерью Сэмюела и Третьей, но Тристан покачал головой, и она встала, стискивая руки так, словно хотела стянуть плечи вместе. Она ушла в кладовую. Тристан сидел за столом и потел в душной августовской жаре, а потом она позвала его ясным тихим голосом. Он сильно сжал ладонями лицо и пошел в кладовую, где она стояла голая, с блестящими глазами, распустив волосы по плечам, и одежда валялась у нее в ногах. Он закрыл дверь и попытался успокоить ее, потом без колебаний уступил, когда она сказала, что, если он не сойдется с ней сейчас, она закричит и будет кричать до самой смерти. Они легли, обнявшись, их кожа липла к холодному полу.
*
Позже, когда Тристан ушел, Сюзанна обрезала портновскими ножницами волосы и на весь вечер была водворена в свою комнату под присмотром врача и сиделки. Рано утром ее вместе с врачом, Изабелью, Кошечкой и детьми отвезли в Шото. Ехали в двух машинах, Альфред был в смятении, но ласков и ничего не понимал. После приезда Тристан на несколько дней забрал детей в охотничий домик, который построил в горах километрах в двадцати от города.